Война и мир Ивана Грозного

Как пишет Скрынников: «Неблагоприятные погодные условия дважды, в 1568 и 1569 гг., губили урожай. В результате цены на хлеб повысились к началу 1570 г. в 5–10 раз. Голодная смерть косила население городов и деревень… Вслед за голодом в стране началась чума, занесенная с Запада. К осени 1570 г. мор был отмечен в 28 городах. В Москве эпидемия уносила ежедневно до 600-1000 человеческих жизней. С наступлением осени новгородцы „загребли“ и похоронили в братских могилах 10 000 умерших».

Вот эти тысячи умерших от голода и чумы людей, зачисляются в жертвы опричнины. Любят некоторые записные правдолюбцы делать свои информационные гешефты на русских костях. (Недавно вот стали причислять 27 миллионов советских граждан, военных и гражданских, погибших в Великую Отественную войну, к жертвам советской системы. Фашисты могут отдыхать.) Карамзин пишет о «десятках тысячах погибших, о голоде и болезнях», постигших Новгород, при этом непринужденно представляет бедствия, начавшиеся еще в 1568, как результат похода Ивана 1570 года. Так что, если очень хочется, то можно включить машину времени и переставить «до» и «после».

Шведский посланник Паавали Юстен, находившийся в Новгороде именно в январе 1570, вообще не замечает массовых репрессий, хотя детально описывает унижения, которым подвергали его русские (в ответ на унижения, которым подвергались московские послы в Стокгольме), и пишет об ужасах чумы, которая «свирепствовала по всей России».

По страницам западных энциклопедий гуляет цифра в 60 тысяч новгородских жертв Ивана. Перестроечный "разоблачитель"  Кобрин с трудом соглашается на 15 тысяч, однако при помощи белорусского «специалиста» Тараса она увеличивается до 200 тысяч. И вот уже в сетевых источниках начинает мелькать именно эта цифирь. (Хотя всё население Новгорода после демографического сжатия 1550-х, после неурожаев и чумы конца 1560-х едва ли составляло 15–20 тысяч человек). Где 200 тысяч, там и два миллиона. Достаточно написать первый раз, а там включай типографский пресс или сервер помощнее. Политиканы от истории соревнуются в набрасывании нулей на количество «жертв тирании». Высосанное из пальца и извлеченное из носа при помощи тысячекратного повторения становится аксиоматичным «известно, что…».

А теперь обратим внимание на важнейшие события того времени, которые почему-то выпадают из поля зрения даже маститых ученых мужей.

Осенью 1568 г. в Стокгольме был свергнут шведский король Эрик XIV, с которым России с таким трудом удалось наладить отношения. На трон был посажен его брат, прокатолический и яро русофобствующий Юхан III (герцог финляндский), который, в ознаменование своей любви к Польше, женился на Екатерине Ягеллонке, сестре польского короля. Бедный Эрик, незадолго до своего свержения встречавшийся с русскими послами, говорил им, что заговор против него плетут католические круги – именно по причине того, что он заключил союз с Москвой. [47]Вырисовывается картина масштабной игры, которую ведет папский престол для сколачивания мощной антироссийской коалиции. В ход идут польские жены и шведские мужья. Коварство Ватикана хорошо сочетается с тем маниакальным упорством, которое проявляет польско-литовская элита, чтобы закрыть Москве окно в Европу.

В 1569, накануне новгородских событий, Литва и Польша заключают унию, превращаясь в единое государство, с 7-8– милионным населением. Фактически литовское государство (или, как иногда пишут, литовско-русское) самоликвидировалось.

За сим последует завершающий этап полонизации высших сословий бывшего литовско-русского государства. Это будет заключаться в ассимиляции западно-русской шляхты, в ее отказе от культуры, языка, и религии предков, в усилении экономического, религиозного, культурного, языкового гнета над западно-русским простонародьем. Будет происходить повсеместное насаждение крепостного права в жестоком польском варианте, когда крепостного перестают считать за человека. «Если шляхтич убьет хлопа, то говорит, что убил собаку, ибо шляхта считает кметов за собак» [48]

Две унии, государственная и церковная, уже в середине XVII века приведут к кровопролитнейшим восстаниями литовско-русского населения и гибели сотен тысяч жителей Речи Посполитой.

Не такое ли будущее готовили северо-западной Руси польские интриганы и новгородская верхушка в 1570?

Очевидно, что отпадение Великого Новгорода от Московской Руси противоречило интересам населения обширных новгородских земель. Крестьянство отнюдь не стремилось к превращению в крепостное быдло (слово польское, напомню) у панов и бояр. Торгово-промышленное сословие, богатевшее вместе с развитием русского национального рынка, вряд ли хотело превратиться в полумертвое мещанство польско-литовского типа. Сепаратистский вариант устроил бы лишь торгово-боярскую олигархию Новгорода, привыкшую к компрадорской роли и зависимости от Ганзы.