Война и мир в отдельно взятой школе (роман-буриме)

Петя внимательно пролистал записную книжку, но Паша Шергин больше ни разу не упоминался. Он встал, скинул тулуп и заходил по комнате. Почему Аня ничего не говорила о том, что их отцы были знакомы? Или она сама этого не знала? Не может быть, чтобы не знала. Или это вообще однофамилец и к отцу Ани он никакого отношения не имеет? Ну еще чего, не имеет! Петя разозлился на себя за то, что столько выпил и голова отказывается работать. Оставалось дождаться Федю и, пока тот не выскажет своих догадок, коньяка ему не давать.

Петя еще раз рассмотрел запись в блокноте. «Позвонить Паше Шергину!!!» Представил себя детективом: что странного он смог бы заметить в этой фразе? «Да все тут странное!» — сам себе ответил Петя. Ну да, не «Павел», а именно что «Паша». Значит, знакомство длительное и, судя по всему, в прошлом отношения были приятельские. Что еще? Несколько раз обведенные буквы. Кажется, отец обвел их не для того, чтобы отметить их важность, а как будто делал это на автомате, думая уже о другом. О чем? Мысль Пети дальше не шла.

Все, все было странно! Наконец домофон залился трелью. Пришел Федя.

— Поднимайся, скажи, к сыну Кирилла Владимировича.

В первый раз Петя открывал гостю дверь своей квартиры. И почему-то именно в этот момент он окончательно осознал, что это его дом, что это не шутка и не розыгрыш.

— Ну у тебя охрана жесткая тут, блин.

— Федя, тут такое дело! Не поверишь!

— Хоть впусти хоромы посмотреть.

— Да заходи, конечно.

Дядя Федор переступил порог и, оказавшись в коридоре, бесстрастно произнес по слогам:

— А-хре-неть.

— Ты понимаешь…

— Понимаю. Это ж, блин, ваще.

— Нет, я не про это!

— Ну ни хрена ж себе! — сказал Федя и даже засмеялся. Такой роскоши он никак не ожидал.

Пока Федя осматривал комнаты, Безносов путано пересказывал ему суть последних открытий.

— Это же реальные доспехи!

— Но я только не понимаю, при чем тут отец Ани!

— Гусарские сабли! Дай стул, хочу подержать в руках!

— Да подожди! Блин! Это же все взаимосвязано.

— Вау! Бивень мамонта! Тебе сюда билеты надо продавать.

— Слона! Федя. Подожди ты.

— Неси рюмки. Кто обещал дать бухну́ть? — Дядя Федор останавливался перед каждым предметом, чтобы сделать селфи.

— Посмотри на эту гравюру! Посмотри внимательно!

Федя, нахмурившись, вгляделся в изображение и вдруг расплылся в улыбке:

— А-ха-ха-ха! Точно, мужик с усами — вылитый дядя Саша!

— Да нет! Ты посмотри на церковь! И вокруг нее посмотри, что и как!

— О! Подожди-ка… Фигасе! Это же на месте нашей «двенашки». Точно, церковь Трофима. Круто. И все по-другому.

— Ты вообще меня не слышишь. Пойдем в комнату, я тебе еще раз все расскажу.

— Блин… Просто музей у тебя тут какой-то…

Друзья вошли в комнату, где стояло бюро.

— А-а-а-а, камин! А чё у тебя пластинка шумит? Переверни.

Петя и не заметил, что пластинка уже час как вхолостую шипела на проигрывателе.

— Да хрен с ней! В общем, что-то тут совсем неладно с отцом Шергиной.

— Ну это мы все и так давно без тебя поняли.

— Нет!!! Мой отец его знал!

— Ну, на родительских собраниях, разумеется, мог встречаться.

— Да какие собрания, Дорохов! Блин! Я отца первый раз увидел за пять минут до его смерти.

— А, ну да. Прости, забыл…

— В общем, тут какая-то тайна.

Федя делано привычно выдохнул, опрокинул рюмку и скривился:

— Я правильно тебя понял, что снос Калачёвки, эта картинка с церковью, твой папаша и папаша Шергиной… что все это как-то взаимосвязано?

— Именно.

Федя вытер слезы, навернувшиеся после рюмки, сделал большой глоток колы и спросил друга:

— А кстати, от чего твой отец умер?

— В смысле?

— Да так. Приятель, у тебя квартира не прослушивается?

— Да нет вроде. Не замечал.

— В общем, влипли мы с тобой, Петруша, в историю. Будем выкарабкиваться. Мне нужно связать все ниточки, — сказал Федя, многозначительно потирая переносицу, хотя очки никогда не носил. — Ясно одно: это вопрос больших денег и еще большего тщеславия.

— В смысле?

— Не ссы. Будем разбираться.

Глава 4 Разговор на Калачёвке Эдуард Веркин

— Rakhmetoff, really![14]

Дейнен быстро сфотографировала Лубоцкого, замершего с гирями в позе классического циркового атлета.

— Я в том смысле, что он тоже не ел апельсинов, — пояснила Дейнен и сфотографировала Лубоцкого тщательнее.

Лубоцкий уронил гири, благовоспитанно остановил их падение в сантиметре от пола и осторожно установил на самодельный деревянный помост.

— У меня просто на цитрусовые аллергия, — пояснил Лубоцкий, потирая запястья. — А ты откуда про Рахметова знаешь?

— Лагерь интеллектуального резерва, литературная смена, отряд имени Державина, — зевнула Дейнен. — «Что делать?», «Как закалялась…», «И в гроб сходя…» — ну и вообще, сплошной бетон и железобетон, весь август мимо… А мастер тухло косплеил Мастера… — Дейнен отстраненно хихикнула.

Лубоцкий опустил руки в оловянный тазик, обильно вспылил магнезию, растер между пальцами, похлопал в ладоши, принялся вращать плечами, разминая передние и средние дельты.

Дейнен вытянула ноги и поставила их на старый телевизор.