Война и мир в отдельно взятой школе (роман-буриме)

— Роль секса в жизни молодежи вообще преувеличена! — пискнула Лена Тулупова, сторонница новой этики, которая по причине полного творческого бесплодия вычитывала роман перед сдачей учителю и проверяла ошибки в иноязычных текстах.

— Вот-вот. Лично я с удовольствием почитал бы ваши откровения на эту тему, но ведь кто-нибудь от избытка чувств непременно стуканет родителю — и как бы мне еще не загреметь за растление малолетних, хотя на всякий случай — считаю долгом предупредить вас об этом — у меня в запасе хорошая, надежная справка об импотенции, без которой сегодня, открою вам тайну, ни один мужчина в школу устроиться не может. Оскоплять пока не додумались, однако надежды много впереди.

— Что, правда?! — выдохнул Абрикосов.

— Чистейшая. Для чего мне вам врать? Вы мои любимцы, заветный кружок, и я говорю с вами откровенней, чем со сверстниками. Сверстников моих давно ничего не интересует, кроме лекарств и денег.

— Но это неправда? Насчет импотенции? — уточнила Анечка Шергина.

— Это вас абсолютно не касается, — холодно отвечал Соболев. — Нас занимает сейчас другая проблема — воздействие литературы на умы. И оно, насколько можно судить, ничтожно. То ли мы разучились писать, то ли все остальные разучились читать, но эпоха, когда под действием Купера сбегали в Америку… или под действием Хемингуэя — в Испанию… прошла безвозвратно. Как и обещал, я разослал ваш роман всем, от кого зависит решение по сносу школы. Двое отозвались отписками — спасибо за неравнодушие к нашему проекту, — остальные не ответили вообще.

— Ну и что хорошего в этом известии? — спросил полиглот Бараев, комплиментарно изобразивший себя под видом Билибина и отчасти Пелевина.

— А то, — улыбнулся Соболев, — что никто из вас по крайней мере не сможет навредить человечеству. Никакая литература больше не представляет для него опасности. Заметьте, современная российская действительность дает море тем, над которыми заплакал бы любой чувствительный читатель. Пример: этим летом я по старой памяти отправился в пансионат своего детства, где не был лет двадцать. Это в Подмосковье, рядом с маленьким городком поселкового типа или наоборот, неважно. Там старик, давно одинокий, торговал огурцами со своего огорода, очень дешево, по сто рублей кучка. Кто-то из отдыхающих на него настучал, что он торгует без лицензии, без разрешения и, должно быть, не отчисляет налоги. Отдыхающий был шишка, надавил, чтобы похвастаться перед приятелями своим могуществом, и старика, который со своими огурцами никому не мешал, забрали в кутузку. Его необязательно было сажать, да и знали его все в поселке, но — столичная шишка! Да и где вы видели теперь, чтобы не сажали? Его, вероятно, отпустили потом, содрав какой-нибудь штраф, но я представил, как без него зарастает его сад, как сохнут без полива те самые огурцы, как бегает по соседним участкам его собака — не для того, чтобы накормили, а чтобы как-нибудь выручили его… Я ходил, вступался, менты меня гнали — сами все понимаем, но вы же видите… Короче, я прямо-таки увидел рассказ, который обо всем этом можно написать, но писать его, как вы понимаете, не стал. Читатель в лучшем случае скажет, что старик сам виноват, а в худшем — и дочитывать не будет, потому что все бесполезно. А уж поверьте мне, я написал бы этот рассказ хорошо. Я нажал бы на сентиментальность, на детские воспоминания, какие есть у всякого… но к чему? Скажу вам с полной честностью: я теперь все чаще испытываю равнодушие, а иногда и отвращение к своему труду, который так недавно казался мне главным на свете. И в этом состоит третье, самое приятное известие: мы можем больше не напрягаться.

Соболев помолчал и уселся за стол.

— Это довольно приятное чувство вроде засыпания, — сказал он, снял очки и стал тереть переносицу. — В последнее время я очень люблю засыпать. Видимо, готовлюсь. Раньше мне нравилось сочинять, нравилось, в конце концов, заниматься сексом — вы взрослые люди и наверняка делаете это чаще меня, — но сейчас я люблю засыпать, и лучшие мысли приходят на грани сна, когда я успеваю подумать, что надо бы записать их, — но незачем. Вы не представляете себе, да и мудрено представить это в шестнадцать лет, какое счастье никуда не торопиться, потому что не надо ничего делать. Большую часть своей жизни, смешно сказать, я прожил с ощущением невыполненного долга, а теперь оказывается, что я никому ничего не должен. Раньше я думал, что могу на что-то повлиять, а теперь понимаю, что любое влияние может только ускорить или затормозить процесс, но это, как бы сказать, влияние непринципиальное. Если ускорить процесс, все сгорит, а если замедлить, все сгниет. Это обычное, хорошо известное свойство исторических тупиков, поэтому вы можете расслабиться и получать удовольствие. Это и есть главная новость, которой я хотел поделиться.

Сначала все молчали, потом Лиза сказала:

— Это ваш обычный творческий кризис, Львович. Лично ваш.