Война и мир в твиттере

– И ты позволил мне пойти в парк и выставить себя полной дурой перед Лэндоном. И в довершение ко всему ты сделала фотографию, на которой я выгляжу пьяной и меня выворачивает в пакет с логотипом «Высшей лиги бургеров», и выложил ее в интернет.

Я ждала, что на его лице появится недоумение, что он спросит, о чем я. Ждала, что он начнет чесать шею, не зная, куда себя деть.

Но вместо этого он закрыл глаза.

– Я могу все объяснить.

У меня задрожал голос:

– Так объясни.

– Во-первых, фотографию выложил Итан.

– Я не идиотка. С такого ракурса мог сфотографировать только ты. Как Итан мог это сделать?

– Так же, как и всегда, – сказал Джек. – Он разблокировал мой телефон с помощью распознавателя лица. Видимо, он нашел фотографию и опубликовал.

– Тогда почему ты не удалил ее?

– Потому что… Потому что я думал, что мы закончили с этим. Я думал, что мы больше не занимаемся этой дуростью. Но затем ты написала про мою бабушку. – Я уже хотела прервать его и сказать что-нибудь в свою защиту, но его глаза были красными, и лицо выражало боль, которая уходила далеко за пределы «Твиттера». – И теперь она в больнице, а я…

Все, что я хотела сказать ему, вылетело у меня из головы.

– Так что да, я не удалил твит Итана, потому что я был зол, ладно? И… и занят.

Коридор никогда не казался таким пустым. Джек каким-то образом одновременно смотрел и не смотрел на меня, разрываясь между извинениями, защитой и, как теперь я поняла, полным истощением.

– Она в порядке?

Джек кивнул.

– Да, ее выписывают сегодня вечером.

Я ждала, что он продолжит, но он этого не сделал. И после всего, что произошло, я не думала, что должна лезть в это дело.

– Я хочу, чтобы ты знал, что это не я написала тот твит. А моя мама.

Джек издал звук, похожий на истерический смешок.

– Да уж, вот дерьмо.

Это не было извинением, но на его лице так быстро отразилось сожаление, что мне этого было достаточно.

– Да, – только и могла сказать я. Потому что все мои вопросы – о Джеке, о «Визле», о том, что произошло вчера вечером, – померкли на фоне более важной проблемы.

У Джека завибрировал телефон.

– Мне надо… Это мама звонит, мне надо идти.

Я кивнула.

– Дай знать, если я могу чем-нибудь помочь.

Джек кивнул в ответ, и было в этом движении что-то неуверенное, но в то же время окончательное. Как будто мы решили вместе перейти мост, и даже дошли до середины, которая находилась на огромной высоте над поверхностью, но в итоге передумали и вернулись на знакомую землю.

Мои глаза горели, когда я пришла обратно на распродажу выпечки. Я уже даже не помню, какой была эта знакомая земля, когда мы с Джеком были просто одноклассниками. Когда я не знала, что у полуухмылки Джека бывают разные оттенки, когда я не могла предсказать его следующее движение, когда он называл меня Пепперони, а у меня в груди не разливалось приятное тепло.

Так странно, что ты даже не представляешь, как далеко ты зашел, пока тебе не приходится повернуть обратно.

Пеппер

Я не получала никаких новостей от Джека весь вечер, но зато получила кучу от других людей. Звонила Пуджа, чтобы узнать, как у меня дела. Писали старые друзья из Нэшвилла. Писал репортер из «Хаб Сида», который писал статью обо мне и Джеке, чтобы получить комментарий. Звонил мой папа.

И затем Пейдж.

– Это зашло слишком далеко, – сказала Пейдж раньше, чем я успела закончить свой рассказ. – Она с ума сошла.

– Ладно, – сказала я в умеренном тоне, который за последние несколько лет отточила до мастерства, – да, это отстой, но не похоже, чтобы мама знала о том, что произошло.

– Херня. Она должна была знать, что какая-то реакция все равно последует.

В этом я не могла с ней не согласиться. Эта ответственность целиком лежала на маме. Но я была виновата в том, что рассказала все Пейдж, хотя знала, что это только усугубит ситуацию. И теперь я, как всегда, пыталась исправить ситуацию, чтобы снизить урон.

Но было слишком поздно.

– Почему ты всегда ее защищаешь? – возмутилась Пейдж. На этот раз ее гнев, кажется, был направлен не только на маму, но и на меня. – Это она во всем виновата. «Твиттер». Тупые дети из Стоун Холла. Если бы она не притащила тебя…

– Пейдж, я сама выбрала переехать с ней.

Пейдж фыркнула.

– Тебе было четырнадцать. Ты была маленьким ребенком, который не знал ничего лучше.

Я зажмурилась, слова прозвучали неожиданно остро. Возможно, потому что они были правдивы. Может, и нет, конечно, но даже в четырнадцать под своими непослушными волосами, прыщами и неуклюжестью я понимала, что я должна быть здесь. Нью-Йорк не был городом, в котором я выросла, но он сам рос вокруг меня, создавая пространство там, где его раньше не было. Я знала, что будущее неизвестно, но хотела быть рядом с мамой, когда его встречу.

Но уже не имело значения, что я думала в четырнадцать или даже сейчас, потому что мой гнев был настолько сильным, что слова сами вылетели изо рта, хотя я и не хотела доводить ситуацию до крайности: