Война Иллеарта

Он ответил на ласку ее губ, и это, казалось, помогло преодолеть внутренний барьер. Он подумал, что теперь может взглянуть на нее. Она мягко улыбнулась; всепоглощающая сила ее взгляда снова растворилась в его удивительной странности. Кажется, она приняла его поцелуй за искренний. Она обняла его, затем уселась рядом. Чуть погодя спросила:

— Ты удивился, узнав, что я так неистова?

Он попробовал оправдаться.

— Я не привык к такому. Ты не дала мне хорошенького предупреждения.

— Прости меня, любимый, — сказала она сокрушенно. Затем продолжила:

— Ты был очень испуган тем, что увидел во мне?

Он немного подумал прежде, чем ответить.

— Я думаю, что если ты когда-нибудь так на меня посмотришь, я тут же упаду замертво.

— Тебе такое не угрожает, — нежно уверила она его.

— А что, если ты передумаешь?

— Твои сомнения оскорбляют меня. Любимый, ты часть моей жизни и меня самой. Неужели ты веришь, что я могу бросить тебя?

— Я не знаю, во что верить. — В его голосе звучало раздражение, но он снова обнял ее, чтобы скрыть это. — Сновидение — это как… как рабство. Сны создаются всеми частями твоего сознания, так что теряешь всякий контроль. Вот почему… вот почему истинную опасность представляет безумие.

Он был признателен за то, что она не пыталась спорить с ним. Когда отступил пробиравший до костей озноб, его неудержимо потянуло ко сну. После того как она уложила его возле костра и плотно укутала одеялами, единственным, что удерживало его от того, чтобы полностью довериться ей, была убежденность, что в его сделке было что-то бесчестное.

Он почти не помнил об этой своей убежденности в течение трех следующих дней. Его внимание было притуплено легким жаром, который охватил его, видимо, из-за купания в ручье. На его упрямо белых щеках появился лихорадочный румянец; лоб был холодным и липким от пота; глаза блестели так, словно он был охвачен тайным волнением. Время от времени он погружался в дрему верхом на своей потрепанной лошади и просыпался, чувствуя, что бессвязно бормочет во сне. Он не всегда мог вспомнить, что при этом он говорил, но зато крепко усвоил один принцип: единственный способ быть всегда неуязвимым — никогда не спать. Ни один антисептик не сможет защитить от ран, полученных во сне. Хочешь быть невиновным — не спи.

Когда он не бормотал в полусне, все его внимание было занято дорогой.

Отряд Высокого Лорда приближался к месту назначения.

Утром следующего после преодоления оползня дня яркий солнечный свет был как бы возмещением предшествующих несчастных событий. Когда Амок появился, чтобы вести дальше Высокого Лорда, Елена свистнула, словно призывая Мирху, и уже другой ранихин ответил на зов. Кавинант с изумлением на лице наблюдал, как тот скачет по долине. Преданность ранихинов к тем, кого они избрали, превосходила все его представления о гордости или верности. Видение этого напомнило ему о его предыдущей сделке — сделке, которая, как говорили и Елена и Печаль, все еще сохраняла силу для великих лошадей. Но потом он забрался на своего мустанга, и другие заботы вытеснили эти его мысли. Он чуть не забыл отдать подарок Елены — статуэтку из кости — на попечение Баннора.

После того как всадники вслед за Амоком выехали из долины, Кавинант впервые мельком увидел Меленкурион Скайвейр. Хотя она была еще во многих лигах почти точно к юго-востоку от них, высокая гора вздымала свои сдвоенные, покрытые льдом пики над неровной цепью гор на горизонте, и ее ледники мерцали голубым в свете солнца, словно лазурный небесный свод опирался там. Предположение Елены казалось верным: полузаметная окольная тропа Амока постепенно вела к возвышающейся горе. Она почти сразу же исчезла, как только Амок привел всадников под сень другой скалы, но под конец дня снова показалась. К следующему полудню она заняла весь юго-восточный горизонт.

Но ночью Кавинанту было не до гор, устремляющихся к небесам вокруг него. Он все равно не смог бы увидеть Меленкурион. После ужина его возбужденность несколько ослабла. Избавившись от истощающей сосредоточенности, он пришел к некоему неясному определению сути своей сделки.

Не требовалось вовсе ее согласие; он понимал это, и ставил это себе в вину. Как-то раз, когда его сдержанность растворилась в жаре и тревоге, он хотел рассказать ей, что задумал. Но ее заботливое к нему отношение охладило это его желание. Она готовила для него специальные целебные супы и мясные блюда, отдалялась время от времени от маршрута, чтобы найти ему алианту. Но его чувства к ней изменились. Его ответы на ее нежность были полны коварства и лести. Он боялся того, что случилось бы, если бы он поведал ей, что при этом думает.

Лежа поздно ночью без сна, лихорадочно дрожа, он ощущал во рту неприятный привкус рационалистического объяснения. Ни замешательство, ни вера не удерживали его тогда от объяснений с самим собой. Его челюсти были сжаты неотступной необходимостью выжить, его яростью, борьбой против собственной смерти.