Война перед войной

Протискиваясь сквозь толпу к метро, Дмитрий Алексеевич в очередной раз отметил, что площадь Европы, работы по реконструкции которой все еще не были закончены, гораздо лучше смотрелась из троллейбуса, чем с мостовой, из толпы спешащих по своим делам людей, молча огибавших назойливых цыганок, просивших для завязки разговора сигаретку и предлагавших подешевле купить что-то смуглых парней без национальности, относимых молвой к, кавказцам. Грязь, мусор, пустые бутылки и алюминиевые банки из-под пива. Незатейливая уличная торговля всякой всячиной: от горячих пирожков с картошкой и свежих газет до странно смотревшихся на уличных лотках предметов интимного дамского туалета.

От входа в подземный переход, куда стекала толпа, доносились призывные крики торговок, расположившихся прямо на ступеньках:

— Дешевые ананасы, дешевые ананасы! Киви! Лимоны три на десять рублей! Три на десять!

«Да, лимоны, — вспомнил Дмитрий Алексеевич, — жена звонила, просила купить по дороге».

Дмитрий Алексеевич перекинул тяжелый портфель в левую руку и полез в карман за десяткой. Вот и торговка — смуглая, усталая женщина лет сорока пяти, а может, и меньше: восточные женщины стареют уж очень быстро, теряя привлекательность. Дмитрий Алексеевич протянул десять рублей, женщина на секунду подняла глаза, взяла десятку и нагнулась к сумке-тележке за лимонами. Подавая лимоны, еще раз взглянула на Дмитрия Алексеевича знакомыми глазами с выражением глубокой грусти. Потом повернулась к соседке, сразу же забыв об очередном покупателе, и сказала на дари:

— Раньше сегодня нужно сворачивать торговлю. Холодно. Замерзнем.

С трудом запихнув лимоны в набитый бумагами и книгами портфель, Дмитрий Алексеевич не пошел вниз, в метро, а поднялся по ступеням наверх и остановился у парапета. Вытряхнул из пачки сигарету и закурил. Потом обернулся: «Да, сомнений нет — это Наргис. Черные волосы, чуть тронутые сединой, все еще пушистые ресницы и голос… голос, который и правда с годами не меняется. Все-таки ее мечта осуществилась. Осуществилась ли? Подойти, не подойти?»

Дмитрий Алексеевич давно уже избегал случайного общения с афганцами, которых безошибочно узнавал в вечно спешащей московской толпе и, гораздо чаще, среди торговцев на рынках и дворников городских окраин. Почти всегда было ясно, что прежде, до того как скатиться в самый низ социальной лестницы, эти люди носили либо мундир военного, либо белый халат врача, либо строгий костюм чиновника или партийного функционера. Все они представляли собой третью волну афганской эмиграции, хлынувшую за пределы страны после падения последнего левого главы государства Наджибуллы. Дмитрию Алексеевичу было стыдно перед ними: и за то, что долгие годы поддерживали в них веру в идеалы, в которых уже и сами сомневались; и за то, что бросили в 89-м, а потом отвернулись в 91-м; и за то, что подло предали в 92-м в угоду нарождавшемуся партнерству с бывшими заокеанскими противниками; и даже за то, что в середине 90-х, почуяв исходящую с юга угрозу, стали вновь помогать, но уже не прежним друзьям, а тем, кого раньше считали лютыми врагами. С годами это чувство стыда не уходило, а, наоборот, обострялось.

Наргис прикрыла сумку с лимонами, взялась за ручку и с трудом поволокла ее наверх, громыхая колесами тележки по ступеням. Дмитрий Алексеевич бросил сигарету и пошел в метро, решив, что сегодня не сядет за работу, а дома просто выпьет стакан водки. Молча. Сам с собой.

ОТ АВТОРА

Дмитрий Алексеевич, прочитав написанный с его слов первоначальный вариант повести «Кандагар», настоятельно просил меня убрать из рукописи несколько «героических» эпизодов и любовных сцен, которыми я приукрасил ее, пользуясь, как мне казалось, своим неотъемлемым правом на авторский вымысел. После этого повесть несколько утратила динамизм в развитии событий и, пожалуй, определенную привлекательность для любителей остросюжетных военных приключений. Я поделился своими сомнениями с Дмитрием Алексеевичем. Но он убедил меня не сожалеть о выдуманных мною сценах и оставить в рукописи только те события, которые реально произошли с ним в не столь уж далекие по историческим меркам годы. Главный его аргумент, с которым я был вынужден согласиться, состоял в том, что в последнее время в отечественной словесности появилось уже достаточно положительно героических прочтений истории Афганской войны, главным образом черно-белых, без каких-либо полутонов, в которых, учитывая законы жанра, советские люди предстают исключительно смелыми и добрыми, местные союзники — трусливыми и двуличными, моджахеды — подлыми и злыми.