Война с аксиомой

— Им в секции все дают: и костюмы, и обувку, и белье. Зарплата-то моя — только вынь да посмотри.

— Значит, вы довольны, что он спортсмен?

— А как же! Слава богу, при деле теперь. Я сначала боялась: может, дурака с Генкой валяют, ан нет. Нынче такой костюм дали ему после игры, чистошерстяной. Больших денег стоит, люди сказывают.

Она все говорила, говорила, а я смотрела на ее руки, темные, сморщенные. Они хоть и спокойно лежали на белой скатерти, но мелко, часто дрожали.

— А что, Саша последнее время много болеет? — спросила я.

— Болеет? Грех сказать, он у меня здоровенький. Только ныне горлом мается, ангины пристали. Ему уже велели после соревнований, в марте, идти на операцию, а то, слышь, сердце загонит.

Значит, все-таки хоть этот не врал и не прогуливал по пустякам.

Так все и тянулось в моем классе до ЧП.

Я вела урок в восьмом. Вдруг вбежала Светлана Сергеевна и оборвала объяснение на полуслове.

— Иди в свой класс, — сквозь зубы сказала она. — Там драка…

Я не помню, как влетела к своим ребятам. Учителя не было. Все толпились около Лайкина. Рыбкин загораживал его и монотонно повторял:

— А ну отойди, я кому говорю? А ну отойди, а то засвечу…

Лишь Политыко в одиночестве — Сапогова два дня не было — читал книгу.

Слезы стояли, не выливаясь, в круглых выпуклых глазах Любы.

— Ой, Марина Владимировна, что тут было!..

— В морду дать! — кричал обычно вялый и мягкий Валерка Пузиков. — Хватит нянчиться.

Я подошла к столу и постучала рукой:

— Долго будет этот концерт?

Через секунду у доски остался лишь красный взъерошенный Лайкин и такой же красный, но гладко причесанный Рыбкин.

Запыхавшись, ребята усаживались за парты. И хотя глаза их блестели, чувствовалось, что они уже выкипели.

— Что здесь произошло? — спросила я.

— Лайка стойку сделал, — сказал Рыбкин так безучастно, точно стойка самая естественная поза во время урока.

— Где стойку? Какую стойку?

— У доски. На физике сделал.

Губы Лайкина дрожали, но он горделиво вскинул голову.

— В общем, так, — вскочила Валя Барышенская, чуть задыхаясь от волнения. — Николай Ильич вызвал Лайку и стал в журнал смотреть. Лайка сделал стойку. Николай Ильич не заметил и велел отвечать. Тут Политыко и крикнул: «Так держать, Лайкин!» И Лайка ответил: «Есть так держать!» Николай Ильич схватился за сердце, и Люба побежала за врачом. И его увели.

Она рывком села.

— И Лайку бить хотели, — добавила Зайка Лезгина, накручивая лихорадочно косу на палец.

Ребята смотрели выжидательно, у Дробота ехидно поблескивали глазки.

— Иди на место, — сказала я Лайкину. И вышла.

Потом меня нашел Рыбкин.

— Марина Владимировна, останьтесь после уроков.

Он был очень угрюм и то расстегивал, то застегивал «молнию» на куртке.

— Мне в класс прийти?

— Нет, мы в учительской соберемся, как уйдут все…

В семь учительская опустела. Конечно, если бы Мария Семеновна была в школе, она бы не ушла до девяти. Она всегда приходила раньше всех, чтобы проверять уборщиц, и уходила последней, лично следя, не остается ли где-нибудь зажженная лампочка.

До прихода ребят я пыталась читать, но буквы сливались в волнистую грязную линию, и я механически переворачивала страницы.

С кем посоветоваться?

Хорошо бы с Марией Семеновной! Но у нас создались в последнее время неровные отношения. Вначале я к ней очень привязалась. Меня восхищала ее биография (еще девчонкой участвовала в гражданской войне, потом была медсестрой, в эту войну работала в госпитале, а после войны закончила заочно пединститут и пошла на старости лет работать в школу). Пленяла даже ее грубоватость.

А какой она была работягой! С восьми утра до двенадцати ночи скрипел ее громкий голос. Ходила она в мальчиковых полуботинках и стучала ими, как сапогами, и в школе все вздрагивали, слыша ее тяжелые шаги. Жизнь она видела без прикрас и немного напоминала мне Рыбкина. Если в классе была драка, он разбирал дело так:

— Драка честная?

— Да.

— Тогда расходись.

А потом моя дружба с ней лопнула. На очередном педсовете я открыто выступила против нее, когда она хотела исключить из школы моего рыжего Мишку Полякова, спекулировавшего билетами в кино.

Сидевший рядом со мной Николай Ильич шепнул:

— Теперь вас сживут со свету по всем правилам военного искусства.

— За что?

Он усмехнулся:

— Мария Семеновна живет по принципу: во-первых, я твоего горшка не видела; во-вторых, он был разбитый; в-третьих, на́ его и подавись.

И с этих пор все действительно изменилось. Оказалось, что я плохой организатор, что у меня огромный процент двоек, что я гнилая либералка и лодырь.

Она ни слова не выдумывала. Я и правда была очень неопытна и неумела: работала рывками, запускала отчетность, иногда покрывала ребят, помня о своей юности, нерасчетливо ставила двойки.

Но раньше мои грехи объяснялись молодостью, горячностью, а теперь скидка кончилась.

Наконец в учительской собрались ребята: Рыбкин, Юрка Дробот, Валя Барышенская и Валерка Пузиков.

Очень деловито составили они стулья кружочком перед диваном и уселись чинно, точно в президиуме.

И замолчали.

Несколько секунд мы прислушивались к далеким позвякиваньям трамвая. Лица всех казались серыми, усталыми.