Война с аксиомой

— Да на тебе это написано, герой! — непередаваемо презрительно протянула Валя. — Учителям хамишь? Хамишь. Но только таким, кто сдачи не дает. Вроде Николая Ильича. На класс чихаешь? Чихаешь. А сам за спину Марии Семеновны прячешься. Из Лайки сделал собачонку? Сделал. Никого посильней выбрать не мог. Эх, ты!

Она сейчас даже казалась крупнее и выше ростом.

— В общем, надо Политыко исключить из комсомола и запретить заниматься спортом.

Наступила тишина. Сапогов задышал чаще.

— Может, выступите? — предложил им Рыбкин.

Сапогов молча покачал головой, а Политыко лениво стал выпрямляться из-за парты. Несколько секунд он подождал, требуя тишины. Потом уронил:

— Вранье все. С Лайкой мы просто дружили. Понятно? А кому неясно, после уроков объясню… — и гордо заложил руки в карманы куртки. — А насчет спорта — в марте соревнования. Интересно, кто вас послушает! Интересно!

Его начинало раздражать ледяное молчание. Он, видно, ждал споров, колкостей, насмешек, чтоб вовсю проявить гонор. А его просто спокойно и внимательно слушали…

— А класс у вас ерундовый. Только и умеете на задних лапках перед учителями плясать…

Даже эти прямые оскорбления никого не задевали. У него загорелись уши.

— А если я что с Лайкой делал, пусть сам скажет, пусть!

Лайкин еще больше сжался и опустил голову.

— Эй, Лайка, я кому говорю!

Лайкин побагровел и кусал губы, прищуривая глаза, чтобы не зареветь. Но молчал.

Политыко засмеялся:

— Ага! Видите?

И тогда неожиданно, рывком вскочила Маша. Она еще не выступала сегодня. Все собрание она о чем-то переговаривалась с Дроботом, время от времени отмахиваясь от него, как от мухи.

Маша так выпрямилась, что исчезла ее сутулость и голос потерял обычную глухоту.

— Думаешь, струшу? — Лицо ее пошло красными пятнами. — Мы с Лайкой дружим…

Тишина загустела.

— Он хороший, Лайка, только доверчивый, как ребенок, все за чистую монету принимает. И боли боится. Хлопнет его Политыко хоть в шутку, а у него слезы…

— Так, значит, с ним теперь любовь крутишь, Машуха? — издевательски протянул Политыко.

Кровь стала отливать от ее лица, даже глаза посветлели.

— Пусть любовь! Иного ты и понять не можешь.

Она глотнула воздух. Помолчала. И вдруг начала просто, тихо, точно они наедине были:

— Я тебя любила, Гена. Когда я приходила в класс и видела тебя за партой, мне становилось тепло и спокойно. Когда я слышала твой голос, даже если ты с другими девочками шутил, я радовалась, что ты живешь на свете — самый умный и сильный для меня человек.

Политыко хихикнул:

— Вот это комплименты!

— Не смей смеяться! — Голос Маши зазвенел. — Я ведь с первой минуты понимала, что ты меня не полюбишь, но я надеялась, что мы будем хоть друзьями.

— Точно, Машка, мы друзья!

Но наглый тон плохо удавался сегодня Политыко.

— Нет, Генка, нет! Ты для меня теперь хуже жабы. Лучше бы ты умер, Генка, чем оказался таким!

— Короче, герой нового романа — Лайкин?

Мы все почувствовали, что Политыко задет. И задет больно.

— Нет. Но он мне доверял. Я никогда над ним не смеялась.

Политыко еще раз хохотнул, но голос его странно отдался в молчаливом, точно пустом классе.

— Не смей! — Голос Маши стал жестче, грубее. — Лучше скажи, зачем Лайкина на учителей «на слабо» науськивал? Зачем деньги у него брал? Зачем в свои компании водил и представлять заставлял?

Сапогов вскочил:

— Неправда! Не брал он у него денег!

Его волосы, всегда гладко причесанные назад, растрепались.

— Не перебивай! — остановила я его и повернулась к Маше.

— Что же ты столько молчала?

— Та врет она, — лениво откинулся на парте Политыко, — аж в ушах звенит. Сама лезла, лезла ко мне, а как отшил, стала сплетни собирать, цапля очкатая!

— Замолчи! — вдруг вскочил Лайкин, схватив его за плечо.

Политыко поперхнулся и замер.

— Ты, ты!.. — Лайкин заикался, искал слова; его уже ничто не могло остановить. — Все правда, что здесь говорили. Только, только я сам виноват. Думал — дружим мы, вот и старался: в кино водил, даже пивом поил. Он меня не просил. Но я из кожи лез, чтоб уважал…

Лайкин так и не снимал руки с плеча Политыко, и тот все время смотрел не ему в лицо, а на эту крошечную и вздрагивающую руку.

— Нет, не бил он меня, шутки шутил, а у меня от его шуток синяки. Вот! — Лайкин закатал рукав. — У него же пальцы железные… Я все думал — друзья мы. А вот когда с Николай Ильичом то дело вышло, понял — трус он! Сам-то в кусты полез, одного меня подставил. Или скажешь — вру?

— Вот, ребята, — сказала я потом, — что бывает, когда человек привыкает к полной безнаказанности. Именно из таких «героев» во время войны и формировались предатели, любители дешевого успеха, легкой жизни…

Я говорила торопливо, сбивчиво; одна мысль обгоняла другую, мне не хватало слов. Я видела, что Политыко смотрит в парту, презрительно изогнув губы, а Сапогов — на меня детски-растерянно. С него сползла взрослость, солидность, он казался сейчас беспомощным, потерянным мальчишкой.

Рыбкин предложил исключить из комсомола Политыко и запретить заниматься спортом.

Класс проголосовал единодушно, даже Лайкин. Против был один Сапогов.