Война с аксиомой

— Они спорт всерьез не принимают, дразнятся. Мне-то наплевать — буду я связываться, а он горячий. И отец его все говорит: мужчина без ругани — что свеча без фитиля…

Весь разговор я крепилась: сказать о заявлении или смолчать. Но тут не выдержала:

— Ты знаешь о заявлении Политыко?

Он широко распахнул свои глазки.

— О заявлении против меня?

— Какое заявление?

Я усмехнулась:

— В школу пришло заявление его отца. Кажется, с его слов… Ты тоже считаешь, что я его затравила?

Он упрямо двинул подбородком.

— Генка не знает об этом. Он на подлость не пойдет, хоть убейте.

— А ты у него спроси…

Сапогов вскочил, бросился к двери. Откуда-то из коридора крикнул:

— Не верю! Слышите?

После его ухода я долго не шевелилась. Стоило ли рассказывать ему о заявлении?..

В конце года Мария Семеновна зазвала меня в кабинет. Села на диван и посадила меня рядом.

Я внутренне вся сжалась, ожидая привычных стычек. Мне кажется, что за этот год я даже во сне с ней спорила. За каждым моим поступком, словом, жестом стояло ее укоряющее лицо…

Мария Семеновна куталась в большой платок. Сутулилась. И казалось, только ее неукротимость не позволяла ей стать окончательно старухой — беспомощной и жалкой.

— Устала я воевать с твоим характером… — каким-то очень мирным, доверительным тоном продолжала она. — И поэтому я рекомендовала тебя… в инспекторы.

— Что?

Лицо мое, вероятно, приняло очень глупое выражение, и она усмехнулась:

— В гороно. Там и поэкспериментируешь и поучишься.

— А мой класс? Мне ведь один год осталось их довести…

— Обойдутся они без тебя.

Я хотела спорить, хотела протестовать, но она положила мне руку на плечо. Тяжело, уверенно.

— Их возьмет Татьяна Николаевна.

Я вздохнула. Конечно, как воспитатель Татьяна Николаевна в сто раз была лучше, полезней для моей «вольницы». Конечно, от такой замены они только выигрывали. Но я!.. Как я обойдусь без них?

Мария Семеновна все не снимала руки с моего плеча. И я не позволила слезам навернуться на глаза. Она и так считала меня девчонкой…

— Через год я выйду на пенсию, — сказала тихо Мария Семеновна. — Директором будет Светлана Сергеевна. Захочет — возьмет тебя обратно. А пока пожалей мои нервы…

Странно, очень странно было слышать от нее такую просьбу. Точно она увольняемая учительница, а не я.

Я вздохнула и встала. Больше говорить было не о чем. Она меня обезоружила своей прямотой. Я пошла к двери и вдруг услышала ее тихий голос:

— Я ведь тебя любила. Но нам нельзя в одной школе…

И после этого разговора моя неприязнь к ней исчезла. Осталась только благодарность за помощь в первые месяцы работа и… жалость. Между нами было почти тридцать лет разницы.

И я вдруг поняла, что она не могла бы их перешагнуть, даже если захотела. Такие не меняются и не меняют своих воззрений.

Четыре года спустя я ехала в дождливую ночь автобусом из Ленинграда в Таллин.

— Добрый вечер, Марина Владимировна! — через полчаса после отъезда вдруг поздоровался мой сосед. — Я вас сразу не узнал. Вы похудели.

Он щелкнул зажигалкой, и я увидела растущие вниз темные ресницы, яркий рот.

— Здравствуйте, Гена, — сказала я.

— Сколько лет, сколько зим… — Тон его был мечтателен. — Уж и не думал вас увидеть когда-нибудь.

— Конечно, вы об этом все время мечтали! — сказала я, невольно «выкая», таким он выглядел солидным. — Ну, что вы поделываете? В каком институте?

— А ни в каком. — Он нервно затягивался. — Я тренером в Таллине.

— Доволен?

— Все-таки Таллин европейский город, не то что наше пошехонье…

— А где Сапогов? — спросила я. Мне было трудно представить одного без другого.

— Не знаю… — Он посмеивался. — Мы ведь, как из вашей школы ушли, разошлись как в море корабли. Он мне того заявления не простил.

При свете наплывающих фонарей его лицо казалось взрослым, строгим и очень интересным. Только ему не шли гладко зачесанные волосы. Мальчишкой он носил лохматый чуб…

— Ты, должно быть, меня тогда крепко ненавидел? — сказала я.

Он хмыкнул. Голос его был теперь более низок.

— Было такое дело, Марина Владимировна. Вы мне много крови попортили, да и я вам. Так что — в расчете.

Он снова щелкнул зажигалкой.

— И знаете, что я вам скажу? Очень мне хотелось тогда подбить кое-кого вас отлупить, только струсил.

Мимо беззвучной молнией проносились машины, и глаза слепило от вспышек фар.

— А знаете, чего я вам больше всего простить не могу? — Он понизил голос.

— Да?!

— Что вы потом от меня отступились.

Я удивленно подняла брови.

— Да-да, что дали мне перейти, плюнули, лишь бы от хлопот подальше. А зря… Я тогда крепко переживал, и собрание меня встряхнуло, и по Сашке скучал…

Он вздохнул.

— Ты же доволен жизнью, — сказала я.

Он ухарски тряхнул головой, точно у него вился еще чуб.

— Да, на все сто! Правда, пени-пенсов маловато, так машина выручает.

— Машина?

— Отец подарил, как школу кончил. Ничего особенного, всего лишь «Москвичок», но и на нем работать можно.

— Так ты шофер?

— При случае.

Тон его был хвастлив, но я не могла забыть прозвучавшей в нем горечи.

— И ты ничего не знаешь о Сапогове? — повторила я.

— Он тогда пошел в вечернюю школу, начал работать…