Война сердец (СИ)

Последнее, что перед смертью сделал король Карлос III — в 1785 году разрешил Ла Плате вести самостоятельную торговлю. С этого момента начался период процветания Буэнос-Айреса. В столицу теперь ввозились товары со всего мира, товары, в основном рассчитанные на толстосумов и аристократов, а из города отправлялись корабли в иностранные порты. Бриллианты и рубины, шёлк и парча, дорогая мебель, фаянс, хрусталь, фарфор, картины и прочие атрибуты роскошной жизни текли в страну рекой. Одновременно с ними сюда прибыла и литература, проникнутая идеями европейского Просвещения и рассказывающая о политических событиях во Франции и в североамериканских колониях. Буэнос-Айрес богател не по дням, а по часам. В стремительно развивающееся вице-королевство следом за своими товарами двинулись и европейцы: испанские либералы, английские предприниматели, итальянские и французские авантюристы, контрабандисты и искатели приключений. Именно они задавали тон этикету, культуре и моде, превратив Ла Плату в самую европеизированную и продвинутую страну на латиноамериканском континенте.

В результате расцвета, к 1789 году внутри вице-королевства получили распространение идеи демократического правления. Либеральный лозунг «Свобода, равенство, братство» стал популярен среди молодого поколения всех слоёв общества. Несмотря на прогресс, экономика и управление страны по-прежнему были монополизированы Испанией, что сдерживало развитие Ла Платы. И если относительно свободомыслящий Буэнос-Айрес глядел на повстанческие лозунги сквозь пальцы, то в маленьких городках и деревнях всё обстояло куда сложнее. Провинции находились под двойным гнётом: власть в них была поделена между алькальдами [2] и католической церковью. Первые издавали местные, действующие только в пределах городской черты, законы, управляли жандармерией и армейским гарнизоном. Церковь же создала собственную систему надзора. Инквизиционные трибуналы [3] сурово карали за малейший намёк на отход от католической веры, недостойное поведение и высказывание крамольных политических идей. Но иной раз среди бедного населения: белых крестьян, индейцев, негров, метисов и мулатов, страдающих от жесточайшей эксплуатации латифундистов [4] и властей, вспыхивали очаги недовольства.

Инфансоны — крестьяне, что разбогатели на торговых связях с Буэнос-Айресом, и сеньоры — владельцы крупных угодий и пастбищ, плодились как саранча. Они застроили другую часть города эстансиями и поместьями, полностью монополизировав землю. Тем самым они вынуждали малоимущие слои населения наниматься к ним батраками и прислугой в дома. Плантаторы приобрели вес в обществе, забили кошели золотом, а гостиные — предметами роскоши, но остались столь же невежественными, как и были. Невежество порождает хамство и желание доказать людям, когда-то равным тебе по статусу, что они хуже, унизить их и возвыситься над ними. Вот только подобным поведением новые богатые внушали к себе отнюдь не уважение, а лишь страх и ненависть со стороны тех, кого они гнобили.

В последние годы в Ферре де Кастильо особой жестокостью стал славиться один из землевладельцев: сеньор Сильвио Бильосо — хозяин обширных пастбищ и эстансии под названием «Ла Пиранья».

«Ла Пиранья» представляла собой одноэтажный дом прямоугольной формы, очень длинный, с большими окнами и плоской крышей — асотеей [5], окружённой резным парапетом. Дом скрывался от чужих глаз за раскидистыми жакарандами и пальмами, так плотно прилегающими к стенам, что, казалось, будто они вросли прямо в фундамент. Неподалёку располагались: конюшня, загоны для скота и низенькие тесные домики — жилища батраков.

Едва солнце показало первые лучики, на асотее появился силуэт мальчика. Густые чёрные волосы доходили ему до плеч; на их фоне чересчур бледная для обитателя этих мест кожа выделялась контрастным пятном. Одет он был как гаучо: сапоги со шпорами, рубаха, перепоясанная красным фаха; потёртое кожаное чирипас висело в нескольких местах лохмотьями.

Мальчик с весьма недетским изяществом прошёлся по асотее. Ещё миг, и он перешагнул через парапет. ОП! Одним движением спрыгнул вниз и мягко, будто ягуар, приземлился возле полной женщины, которая что-то варила в чугунном котле.

— АЙ! — женщина взвизгнула. — Ты чего это, с ума спятил? Напугал до чёртиков! С неба что ль свалился?

— Не с неба, с крыши. Не злись, Руфина! — отозвался мальчишка. Его худенькое личико было занавешено длинной чёлкой, из-за которой сверкали удивительно яркие, синие, как сапфиры, глаза. Они стрелами взлетали к вискам, от чего мальчик, временами, походил на одного из представителей семейства кошачьих.

— Когда-нить ты расшибёшь голову, — укорила толстушка. — Разве ж можно так прыгать? Сколько ж раз те говорить-то?

Мальчишка пожал плечами.

— Садись-ка давай есть. У меня всё готово, — Руфина сняла котёл с огня, водрузила его на длинный стол, а затем крикнула зычным голосом: — ЭЙ! Завтрак готов! Все к столу!

Заспанные батраки начали подтягиваться и рассаживаться по лавкам. Руфина поставила перед каждым деревянную плошку и разлила похлёбку.