Война (СИ)

- Я думаю так, Степан Сергеевич, - откликнулся штатный психолог, его голос сыпался, как перегретый на солнце песок, - сажать его надобно, конечно, только в одиночку, пока ситуацию не разъяснят «сверху». Когда он пройдет обязательные личностные тесты, я побеседую с ним, определю уровень его социальной адаптивности, отсюда и составим ему распорядок дня. Постараемся сделать так, чтобы он не имел возможности контактировать с прочими заключенными. И будем надеяться, что заберут его отсюда как можно скорее… - поглядев на свои наручные часы, Портной поднялся с кресла и добавил: - Займусь им как можно скорее.

- Буду ждать вашего доклада, - напутствовал его Кузнецов.

- До конца рабочего дня дам предварительный отчет, остальное завтра, - сказал Портной, покидая кабинет директора тюрьмы. Уже шагая по холодным и тусклым тюремным коридорам, он подумал с застаревшей, словно запущенный ревматизм, меланхолией:

«Собственно, куда мы, два старика, торопимся? Стараемся работать так, чтобы, как говаривали раньше, «сделать пятилетку за три года». Работаем, потому что по-другому и не умеем трудиться… Кто оценит все наши старания? Зэки, замурованные в этих стенах? Глухая тайга, обложившая нас со всех сторон?… Мы с Кузнецовым дожили до того момента, когда работа теряет идеологическую подоплеку и становится просто механической деятельностью. Всё по пунктам: что нужно, что не нужно, обработка сведений, просчитывание результатов, соблюдение норм и правил… и только. Мы замурованы в сих застенках так же, как и преступники, сосланные сюда…»

Одиночество давило тут на всех. Зона особого режима № 67/28, вросшая фундаментом в вечную мерзлоту, редко принимала гостей – большинство узников в наказание за преступления не имели права видеться с кем-либо; сотрудники тюрьмы же работали вахтовым методом, на долгие месяцы оставляя свои семьи во «внешнем» мире. Кузнецов и Портной по-своему тоже были узниками зоны: семья Кузнецова два раза в год приезжала, чтобы проведать упрямого и болезненного родственника, а Портной и вовсе не имел родных и близких. «Никанорушкин ледник» был для штатного психолога единственным домом почти тридцать лет, и он искренне надеялся после смерти обрести упокоение на казенном кладбище, примыкавшем к колонии… Колонию ото всюду сжимала, туго упеленывала тайга – темная и зловещая – где нельзя было встретить ни одной живой души на многие и многие километры. Древний хмурый лес и бесконечное небо над ним, долгая зима и короткое холодное лето… Где-то на западе течет великий Енисей, отстукивают ритмы поезда на железной дороге, шумят машины на оживленных трассах… А «Никанорушкин ледник» дремлет в сердце чащобы, огражденный не только компьютерной системой безопасности, крепкими замками, высокими заборами, вооруженными автоматами охранниками и бойцовыми псами, но и непреодолимыми буреломами, болотами, ледяными реками и непредсказуемой погодой - суровый край требовал дани себе.