Война – святее нету слова

Старая тетрадка военных лет сохранилась и, перелистывая пожелтевшие странички Дольников, вспоминал обо всем, начиная с того боевого вылета 30 сентября 1943 года под Таганрогом. Ему было всего двадцать лет. Младший лейтенант. На счету три сбитых самолета. Не ас, но уже не новичок.

…В этот день, подбив «Юнкерс», он израсходовал весь боезапас. Убедившись, что пушки молчат, он принял решение таранить уходящий и дымящийся бомбардировщик. Добавив газ, пристроился снизу вражеского самолета. Успел разглядеть даже лицо гитлеровского стрелка, уткнувшегося головой в прицел – убит. Оставалось еще чуть-чуть приблизиться и, подняв нос своего истребителя винтом, рубануть по стабилизатору противника. Толкнув сектор газа вперед, стал поднимать нос своей «Кобры». Сейчас последует удар, а потом придется прыгать… Но вдруг его самолет, вздрогнув всем корпусом, вначале вздыбился, а затем резко клюнул носом, пошел вниз. Перед глазами закружилась земля, а через несколько секунд в кабину ворвалось пламя.

– Горачий! Горишь! Прыгай! – услышал он в наушниках свой позывной.

Огонь уже обжигал руки и лицо. С трудом открыв фонарь своего истребителя, вывалился из самолета. Дернул кольцо парашюта. Его пытались расстрелять в воздухе «мессеры». Но он со скольжением на полупогашенном парашюте ушел от пушечной очереди. Земля встретила неласково. Сильный удар, и сразу же купол парашюта накрыл его с головой. На какие-то секунды потерял сознание. Очнулся от града ударов тяжелыми ботинками и нерусской речи. Немцы!

Били жестоко, а когда, подняв его, один из фашистов сорвал с плеча погоны, он не стерпел и по-русски наотмашь врезал одному из гитлеровцев. После этого начали бить с остервенением. Его бы забили насмерть, если бы не подъехавшая машина с офицером. В полубессознательном состоянии Дольникова привезли в землянку. Втолкнув внутрь, бросили на лавку. Пожилой, с уставшим серым лицом, немецкий полевой офицер, увешанный крестами, долго в упор разглядывал избитого летчика, затем приказал его перевязать. Потом он куда-то звонил. А через полчаса летчика на той же машине стоявшей возле землянки в укрытии, увезли.

…В одной из больших комнат просторного крестьянского дома за столом, уставленным бутылками и различными закусками и овощами, сидело трое сильно подвыпивших немцев. Четыре кителя со свастикой на рукавах небрежно висели на спинках стульев. Все трое, разомлевшие от жары и выпитого, курили, надменно глядя на доставленного к ним высокого и худого русского летчика.

Окна в доме были настежь и там, под окнами, собрались женщины и дети. Мельком Дольников успел заметить и какого-то старика с крючковатой палкой в руке. Конвоировавший летчика солдат дулом автомата грубо подтолкнул его к сидевшим за столом. За окном запричитали женщины, послышались возмущенные возгласы. Автоматчик резко повел стволом в сторону окна.

– Хальт! – раздался резкий оклик.

– Пусть смотрят на свой летшик! – на ломаном и не всегда понятном русском заговорил, по-видимому, старший за столом гестаповец.

Затем, сидевший с краю стола гестаповец, что-то буркнул соседям по-немецки, налил рюмку водки, встал и, подойдя к Дольникову, приказал:

– Пей за наш побед!

Летчик посмотрел на рюмку и отрицательно покачал головой.

– Мало!

Гестаповцы удивленно переглянулись, перебросившись какими-то словами, и один из них, взяв большой граненый стакан, налил водки до краев. Жестом показал летчику на стакан. Стараясь не пролить, Дольников поднял стакан, обвел немцев взглядом, выдохнул:

– За победу! – и тремя большими глотками осушил стакан.

– О! Карашо! Летшик! Надо кушайт!

Один из гестаповцев бросил пленному кусок курицы. Григорий поймал куриную ногу и, подойдя ближе к столу, аккуратно положил на тарелку.

– Русские после первой не закусывают, – с достоинством сказал он.

– О! Карашо! Пить еще! – загалдели немцы, и тот же гестаповец повторно налил полный стакан.

Дольников выпил и этот стакан, и вновь отказался от закуски, сказав:

– Русские и после второй не закусывают!

На несколько минут в комнате воцарилась гнетущая тишина, которая передалась и женщинам за окном. Нахмурившись, гестаповцы перебросились между собой какими-то словами, отнюдь не свидетельствующими о жалости и уважении к своему пленнику. Молча тот же гестаповец, который наливал первые два стакана, налил третий. Дольникова подташнивало. Голодный желудок отказывался принимать это питье, и летчик старался не смотреть на водку и закуски, стоявшие на столе.

– На, Иван! Пей перед смертью. Последний раз!