Война – святее нету слова

– Да… Бои были здесь жестокие, и многое, конечно, здесь решалось. Вот только мне не довелось в этих боях побывать. В госпиталь попал в первые же дни.

– Надо же? – удивился незнакомец. – А может это и к лучшему. Живы остались. Вот и мне тоже не довелось. На второй день ранен был. И так же, как и вы, товарища хорошего здесь потерял, – с грустью продолжал он, доставая из левого кармана пиджака смятую пачку папирос.

Вытряхнув одну из них, взял ее губами и также левой полез за спичками. Вспыхнувший огонек осветил плотно сжатые губы, широкий, через всю щеку белесый шрам и обрубок правой руки с надвое расщепленной костью. Собравшийся уже было встать Сивалев задержался и, чтобы скрыть свое смущение, вновь достал сигареты. Закурив, тихо спросил:

– А руку где потеряли?

– Здесь и потерял. Возле этой деревни, – кивнув головой в сторону леса, – ответил незнакомец, – Запомнился мне этот день…

…Отведенную на окраине большой дубравы позицию взвод Усачева занял ночью. В темноте, спотыкаясь о выкорчеванные взрывами деревья и сломанные сучья, проваливаясь в воронки и какие-то ямы, чертыхаясь, солдаты начали рыть окопы. Голоса слышались справа, слева и даже впереди, где полковые саперы в спешном порядке ставили мины.

Не смотря на усталость после быстрого марша, копали дружно и старательно. Времени до утра оставалось мало, а сделать надо было много.

Разметив в темноте колышками участок позиции, Усачев вместе со всеми взялся за лопату. Некоторое время копали молча, изредка останавливаясь передохнуть. По доносившимся справа и слева вздохам, отдельным словам и просто дыханию Усачев пытался определить, с кем ему утром придется держать бой на этом, как сказал командир полка, танкодоступном направлении.

Рядом с ним, поминутно чертыхаясь, копал Павлушкин, худощавый, длинный парень, неделю назад неизвестно за что выгнанный командиром полка из писарей. Воткнув лопату в землю, он рывком снял гимнастерку и, отбросив ее в сторону, протянул:

– Да… а, дела! Говорят, нас на главное направление бросили? Эх, и дадут нам здесь фрицы прикурить!

Не дождавшись ни от кого ответа, он поплевал на ладони и снова яростно врезался в землю. Копал неумело, лопату загонял глубоко, с силой, стараясь одним махом вывернуть ком побольше и потому быстро уставал. Чуть поодаль от него копал Панков, земляк Усачева. С лопатой он обращался умело, не спеша, примеривался, аккуратно вгонял ее в черный грунт и, осторожно подняв, переносил землю на бруствер. Изредка Панков останавливался, вроде обдумывал что-то, потом шумно вздыхал, причмокивая языком, и вновь брался за лопату. Вот и сейчас он выпрямился, прислушался к доносившемуся издалека гулу и повернулся к Павлушкину:

– На главное, говоришь? – и, опять вздохнув, продолжал, – а где оно сейчас не главное? Почитай, везде земля наша. Курская она али брянская, все одно – русская!

И, помолчав немного, с каким-то сожалением и грустью добавил:

– Эвон она, какая хорошая. Ей бы сейчас пшеничку рожать…

– Земля, как земля, – откликнулся Павлушкин, – тяжелая и к лопате липнет.

Чувствовалось, что ему очень хочется поговорить. Доносившийся издалека гул и молчание солдат взвода угнетали его. В нем неотступно росло чувство страха, постепенно опутывая его крепкими невидимыми нитями.

– Слышь, Панков? А чем эта земля хороша? – опять полез он с вопросом, боясь, что в этой гнетущей перед боем тишине не выдержит и сорвется.

Утрамбовывая выброшенную на бруствер землю, тот ответил не сразу:

– Чем хороша, спрашиваешь? Да этой землице цены нет! Одно слово – чернозем! А ты говоришь – земля как земля!..

Короткая июльская ночь подходила к концу. По траншее пронесся шумок: «Завтрак привезли!» Бросив лопаты, все дружно потянулись к кустарнику. Ели молча и торопливо, понимая, что и здесь надо спешить. Светало быстро. С первыми лучами солнца ожила дубрава. Невдалеке робко пропел щегол. Вначале ему никто не ответил, но через минуту, словно откликаясь на этот призыв, раздался разноязычный птичий гомон. И вдруг в это птичье разноголосье ворвались какие-то странные, непонятные звуки. Они доносились с поля, с той стороны, как будто там отбойным молотком долбили мерзлую землю. В предутренней тишине звук этот был столь необычным, что все повернули головы.

Низко над землей, качаясь с крыла на крыло, еле полз темно-зеленый дымящий «Ил». А сверху, поочередно его «клевали» остроносые «мессеры». Штурмовик, снижаясь, шел прямо на взвод Усачева, словно чувствуя, что в этой дубраве найдет свое спасение, но до нее не дотянул. Метрах в двухстах от окопов он вдруг просел, вздыбив облако черной пыли, и как-то неуклюже задрав хвост, нырнул в балку. Все вскочили, заворожено глядя туда, где исчез самолет.

– Скосили, сволочи, чтоб им… – со злостью выругался Панков, сплевывая прилипший к губе окурок. – А может там летчики раненые? А?! – обернулся он к Усачеву.