Война – святее нету слова

Тот медленно окинул взглядом собравшийся в кучку взвод. Двадцать шесть солдат сосредоточенно ждали его решения. Он был их командир и в их представлении должен был знать все и уметь все. Растеряйся, промямли что-то и в их глазах ты уже не командир. Авторитет командира не создается словами – он рождается в действии. И если ты можешь сказать им всем: «Делай как я!» – и сделать это так, как делает только командир, они пойдут за тобой в огонь и в воду. «Решай, Усачев! Решай быстрее!» – лихорадочно думал он. «Попробовать послать молодежь? Нельзя! Для каждого из них это первая встреча с врагом. Могут сорваться. К тому же впереди минное поле. Надо идти самому!»

– Сабиров! – позвал он помкомвзвода, – останешься за меня, доложишь ротному, а в случае чего – поддержите огоньком!.. Пошли, Федор! – бросил он Панкову, беря автомат и каску…

Ужом, извиваясь между воронками, двое поползли в балку. Рассыпавшись по ячейкам, весь взвод настороженно замер.

Миновав минное поле по колышкам, поставленным саперами, Усачев и Панков подобрались к самолету. «Ил» дымил, уткнувшись винтом в склон балки. Из-под крыльев, медленно разгораясь, выбивались маленькие язычки пламени. Фонарь задней кабины был полуразрушен, и Панков, не зная, как открыть его, начал крушить прикладом автомата стекло, пытаясь расширить отверстие. От гулких ударов стрелок шевельнулся и попытался поднять голову, но тут же вновь уронил ее на гашетку.

– Гляди-ка – живой! – буркнул Усачев, пытаясь ножом поддеть фонарь. Наконец, кабина открылась.

– Неси его подальше от самолета, а я сейчас вытащу летчика, – крикнул Панков.

Взваливая стрелка на плечо, Усачев быстро полез вверх по склону. Фашисты молчали – видимо, лежавший в балке «Ил» с их позиций не просматривался, а может быть потому, что, готовясь к атаке, им просто не было дела до одинокого, догоравшего на земле самолета. Усачев почти выбрался из балки, когда вдруг сзади на него резко громыхнул взрыв. Что-то острое больно резануло его по ноге, и он, заваливаясь на бок, увидел, как в том месте, где лежал «Ил», вырос султан пламени и дыма. Опустив раненого на землю, он попытался было вскочить, чтобы броситься вниз к бушующему костру, но адская боль не позволила ему сделать это, и он понял, что теперь уже ничем не сможет помочь тем, кто остался там – внизу.

Впереди, справа, слева загрохотали разрывы снарядов. Взметнув в небо массу земли, они дробили ее на комки, превращали в пыль, возвращая назад черной лавиной: барабанящей, скачущей, шипящей.

Спустив раненного в воронку, Усачев закрыл его собой. Ему казалось, что время остановилось и в этой воронке на ничейной земле он уже целую вечность, и никогда не будет конца грохочущему шквалу разрывов, противному вою осколков и беспрерывно сыпящейся с неба пыли. Но смерч вдруг неожиданно прекратился. Стало тихо. Из короткого оцепенения его вывел слабый стон раненого. Повернувшись к нему, Усачев увидел бледное, осунувшееся лицо и тут же, не мешкая, расстегнул его комбинезон. Кровь, обильно пропитавшая гимнастерку, неприятно мокрела под руками, и ему пришлось повозиться, прежде чем он туго, как видел в медсанбате, обмотал грудь стрелка двумя пакетами. Затем, осмотрев голову раненного и обнаружив еще одну кровоточащую рану, не раздумывая, пустил в дело половину пакета, оставленного для себя, и только после этого взялся за свою рану. Закончив перевязку, Усачев в изнеможении откинулся на спину и закрыл глаза. Его тошнило, кружилась голова. Оглохший от взрывов и ослабевший от потери крови, он медленно приходил в себя, постепенно ощущая окружающую его реальность. Вначале ему показалось, что в голове стоит какой-то звон, как это уже не раз бывало после контузии. Но затем понял, что этот надрывный низкий гул, медленно нарастая, наползает с той стороны балки. «Танки!» – сразу же угадал Усачев и неожиданно для себя удивился тому, что это его не испугало. Он не вздрогнул, не вжал голову в плечи, как это было в сорок первом, когда одно только это слово порой вносило растерянность и сумятицу в целые подразделения. Но два года войны многому его научили. И уметь держать себя в руках, и не позволять овладевать собой тем чувствам, которые, если ты вовремя не схватишь их в кулак, обволокут тебя, как щупальца спрута, сомнут твою волю и сознание и всего тебя сделают слизняком. Два года на передовой – это не два года жизни и даже не та уравниловка – день за три. Там, бывало, за час такого насмотришься и натерпишься, что и в двадцать четыре часа не отойдешь. И потому не случайно то, что ранее казавшееся невероятным, сверхчеловеческим и просто невозможным, за эти два года стократ повторенное простым советским человеком, стало обычным ратным делом. Оно вросло в сознание, отложилось там, впиталось в кровь, стало неотъемлемой частью характера человека, носящего звание – солдат!