Война в толпе

Что есть предметом философии? Во времена марксистско-ленинской обстоятельности и определённости — это была наука о наиболее общих законах развития природы и общества. И это было хорошо, спокойно. Но не долго. Будет ли законным поставить вопрос так: есть ли что-нибудь кроме природы, а в сфере человеческого — кроме общества? Две природы, например. Только ли законы есть в развитии? Возможно есть место для фундаментальной случайности, для беззакония? И как только мы так ставим вопрос, мы выходим за пределы определения, оставаясь в пределах философии. И что в результате? «Рассуждения о всеобщем с точки зрения всеобщего». Это очень верно. Философия занимается прилагательными, в отличие от натурфилософии, которая занимается существительными и глаголами.

Над нами смеются. Человеку бросают мелочи, оставляя в неопределённости относительно важнейших вопросов. Я хочу знать свой диагноз относительно рака, а мне все время говорят про прыщи. И я начинаю подозревать наихудшее.

Сразу, как только человек отходит от предметно-конкретного, от мелочей, он попадает на холод. Абстракции агрессивны.

Существует вульгарный образ философа. Благостный старичок, который где-то там сидит и философствует в спокойствии, пока трудящиеся тачки таскают. На деле, никакого спокойствия там нет. Философия — это экстремальные умственные состояния.

Рассказывают, что Лютера спросили: «Что делал Господь до того, как создал Мир?» Тот ответил: «Сидел в лесу и резал розги для тех, кто интересуется этим вопросом».

Ставя последние вопросы, человек ощущает боль.

В Киеве есть институт философии. Меня всегда это ужасно смешило. Я воображал себе группы старших и младших научных сотрудников, которые сидят в бочках, как Диоген, медитируют и получают розги за запрещенные вопросы.

Философия — не наука. Наука предусматривает возможность экстраполяции. Если соблюдать условия А, и Б, то результат будет В. Скажем, астрономия может вычислять местонахождение Юпитера на орбите на каждую минуту вперед. Уже, например, экономика — не наука. Она не может экстраполировать исходя из собственного категориального аппарата. Что может экстраполировать философия? Навряд ли экстремальные состояния бытия вообще поддаются систематизации. Философия пребывает между системами — это умственное пограничье. История философии больше интересна истории, чем философии. Я мог бы вообразить целесообразность подобного института разве что в качестве редакционного органа, который заботится о гигиене словоупотребления. Безусловно, «Субстанция» у Николая Кузанского и она же у Гегеля — это две совсем разные неопределённости относительно своим функциям в метафорах. Однако, оба обязаны отличать субстанцию от субстрата.

Один раз в эпоху можно увидеть огненные слова на стене, но делать своей профессией экспертизу стен на наличие пророчеств — это стать профессиональным священником (профессиональным мошенником).

Философии втрое больше в Лукьяновской тюрьме, чем в институте философии.

В это время министром юстиции был Василь Онопенко. Я терпеть не могу юриспруденцию и чиновников и поэтому до сих пор не понимаю, как он оказался в этой компании. Его попросили подойти на совет национальной безопасности и сообщили, что считают необходимым снять с регистрации УНА в связи с событиями на Софиевской площади. Онопенко ответил, что такая удивительная форма отношений между государством и общественным объединением, как «снятие с регистрации», ему неизвестна. Кроме того, он не хотел бы быть орудием политической расправы. Разговор продолжился у президента. Онопенко заявил, что ему это надоело и он подает в отставку. После того, как он это сделал, УНА была делегализирована решением какого-то заместителя. Это сразу сделало всех нас уголовными преступниками. По украинским законам, руководство и участие в нелегализированом общественном объединении, угрожает сроком до 12 лет лишения свободы с конфискацией имущества.

Я собрал своих депутатов (трех верховного совета и нескольких местных советов) и послал их на голодовку протеста возле администрации президента на Банковской улице. Через два дня в Киев должен был прибыть израильский премьер Ицхак Рабин. Перед его приездом Президент спустился к голодающим и попросил их уйти, пообещав разобраться и восстановить справедливость.

Мне пришлось согласиться, поскольку мои депутаты уже давно скулили и мечтали вернуться в тепло, к еде. Я чувствовал, что мне придется прессовать их, а в этой ситуации не хотелось ставить под угрозу единство рядов. Я собрал пресс-конференцию и заявил, что через неделю протесты будут возобновлены.

Аноним

Любая администрация имеет свой шарм. Я полгода добивался приема у Руденко — генерального прокурора СССР в последние годы его жизни. Наконец, добился, вошел. В кабинете сидит за столом обезьяноподобное существо в кителе. Я начал путано излагать суть дела, но где-то на половине убедился, что оно меня не слушает. Существо встало из-за стола, отошло в угол кабинета, справило там малую нужду, вернулось, обратилось ко мне:

— Хорошо, сынок, какая на улице погода?