Война в толпе

Казахи занимали в городе нишу обслуживающего персонала, тогда это было выгодно. А когда все это повалилось, представьте себе казаха-сантехника, только часть счастливчиков продолжила сотрудничество с колониальной администрацией. В Ленинске осталось пять тысяч жителей, поэтому особо воровать не получалось. Первоначальное состояние навязчивого нищенства также отпало, прежде, казахи получали рублей по 70, но на мусорках они собирали старые сапоги со стертыми подошвами, шинели, фуфайки и продавали их кочующей родне. Проблема стертых подошв решалась там, что казахи носили калоши. Также казахи собирали бутылки, бутылки принимались только у соплеменников, для белых — «не было тары». У некоторых офицеров скопилось в лоджиях по паре тысяч бутылок, так как выбрасывать их они ленились. Мусор выносили один раз в четыре дня, если положить в ведро бутылки, мусор уже не помещался. В общежитиях офицеры просто выставляли бутылки за дверь. Казашки дрались за место уборщиц в общежитиях. При том, что белые с ними, по причине раннего выхода замуж и отсутствия товарного вида, не сожительствовал. Я знал только одного офицера, развевшегося с женой и женившегося на казашке. За три года она родила ему пять детей. Он отупел до такой степени, что его не назначили даже начхимом полка. Хотя был нормальный парень.

Банки, однако, казахи не собирали, не видя в них товарной ценности. Открыл эту жилу один грек. Следующую жилу открыли государственные преступники, начавшие продавать кабеля корейцам. Был у нас начальник штаба полка, кличка «Слива», в его распоряжении была заброшенная шахта — 141 площадка. Сначала там была бахча. На площадке испытывали пироболты и он на этом поднялся. Жены из экономии он не заводил, у него не было даже гражданской одежды. Когда прибыли иностранцы и всем приказали прибыть в гражданском, он явился в рубашке без погон и форменных брюках, командир полка орал:

— Тебе что, тридцатку дать, чтоб ты себе штаны купил.

Жил за пайковые на 20 рублей в месяц.

Когда было трудно с финансами, он ходил в наряд через день, ел на кухне. Наряды продавались прапорщиками не хотевшими идти на кухню. Все собранные им за жизнь деньги, сожрала инфляция.

В городе процентов 20 брошенных баб жило с «прапоров». Потом начали гнать самогон. К нам в комитет прибыла даже делегация «жен космодрома».

В некоторых домах казахи зимой жгли костры, теперь они стоят, как в Сталинграде. В городе и тогда все чувствовали себя временщиками. Казахи откручивали даже колеса от детских колясок.

Валерий Боборович (Устим)

После каждой бомбежки экипажи вели дружеские переговоры — перекличку по радио на предмет возможных повреждений. Среди судов своей фальштрубой внушительных размеров выделялся «Бабушкин». Ленинградцы к нему так и обращались: «Эй, ты, с вядром на трубе». Вообще-то, только попав на Север, я понял, что мой язык, известное средство межнационального общения, отнюдь не является русским, за каковой я его принимал по недостатку лингвистической практики. Нас «хохлов» узнавали везде и сразу. Даже во вьетнамском ресторане. В Хайфоне был единственный ресторан для иностранцев. Ситуация чем-то напоминала Мурманск, времен Второй Мировой войны, когда туда приходили союзнические конвои. С той существенной разницей, что дети не толпились у входа, выпрашивая хлеба, а в зале полностью отсутствовали женщины, предлагающие свои услуги. При этом снабжение населения оставляло желать лучшего. Продуктовый паек состоял из нешлифованного риса и рыбного соуса. Соус изготовлялся сбраживанием рыбных отходов и смердел, как всякая другая гнилая рыба. Там, где этому не мешали потребности производства, вьетнамцы спали по 14 часов в сутки, чтобы заглушить голод и сохранить силы.