Война в толпе

Странным образом судьба вновь свела меня с вьетнамцами, спустя многие годы после войны. К концу семидесятых — началу восьмидесятых годов довольно много вьетнамцев обреталось во всяческих вузах на территории Украины. В те благословенные годы застоя, каждый иностранный студент стремился что-то продать. Вьетнамцам тогда, ввиду относительной недоступности для них рынков дальневосточного ширпотреба, продавать было особо нечего. А в моду как раз вошло каратэ. И все из них, кто имел к этому хоть какие-то задатки, кинулись преподавать вьет-во-дао. В основном это были какие-то доморощенные деревенские стили. Для пущей важности инструктора придумывали себе боевые биографии «по-спецназистей» и стремились поразить воображение слушателей историями-«страшилками». Хотя по возрасту их бы и в «красные кхмеры» не взяли. По окончании учебы вьетнамцы не очень-то стремились домой. Многие оседали тут, женились на вьетнамских же работницах, завезенных для работы на ткацких фабриках. Часть добытых, в том числе преподаванием, денег, надлежало отдавать своим старшим. На этой почве, случалось, доходило до разборок. Некоторые начинали скрываться от своих. В эмиграцию были перенесены и клановые противоречия. Но что оставалось неизменным, так это глубокое презрение к нам — белым. Самым курьезным образом «легендирование» постепенно перешло и на отечественных «сенсеев». Один из них договорился до того, что якобы, тренировался в Китае, для чего, нелегально, переходил границу. Благо, тогда за преподавание подобного «каратэ» сажали за решетку. А «пребывание в Китае» послужило отягчающим обстоятельством.

Бессмысленность официального кровопролития делает войну отвратительнее вдвойне. Только гражданская война является хоть в какой-то мере осмысленной. В ней мы сталкиваемся с теми, кого действительно ненавидим, и, если повезет, можем рассчитаться даже с родственниками и соседями. Покидая Вьетнам, я не клялся на предмет «никогда больше», но с тех пор воевал только под собственным знаменем, за дело, которое считал правым. Случай для этого представился только спустя двадцать лет.

Дмитро Корчинский

Археология. Мотопехота

Как-то в 1982 г. я сидел на лекции по специальности в киевском институте пищевой промышленности. Была четвертая пара, поздняя весна, за окном солнце, у студентов авитаминоз и когда преподаватель написал на доске тему «Экономайзер», это вызвало нервный смешок аудитории. «Чего вы смеетесь — грустно сказал он — отныне это будет делом вашей жизни!»

«Да ну его к чёрту, чтобы дело моей жизни называлось «экономайзер»» — сказал я себе и сбежал оттуда.

И вот я лежу в степи ночью под небом с таким количеством звёзд, что перехватывает дыхание и палкой шевелю картофель, что печется в углях, а рядом соблазнительно ожидает краденый арбуз. Нет в мире ничего вкусней украденного арбуза.

Теперь я лаборант Херсонской археологической экспедиции АН УССР. На моих руках грязь времен, ножом я дотрагиваюсь истории, а передо мною не вульгарный «экономайзер», а захоронение половецкого всадника.

Вдвоем с таким же балбесом, как и я, мы охраняем ночью это захоронение от местной публики из ближайших колхозов, которая иногда забредает на раскопки.

Херсонщина начала заселяться после завоевания Крыма. Говорят, что для стимуляции этого процесса существовало правило освобождать от преследования даже беглых каторжников, которые поселялись здесь навсегда. Зная местных жителей, я верю этим рассказам.

Погребение оказалось удивительной сохранности. Курганчик был маленький и совсем распаханный, уже даже не курган, а светлое пятно на темном поле. Когда его начали прокапывать, то уже на втором штыке наткнулись на дерево, которое сначала приняли за свежее, но выяснили, что это ступицы громадных колёс половецкого воза, положенные на могилу. Колеса и дощечки от воза сохранились настолько хорошо, что именно на них мы и пекли картофель, на дереве, которое было срезано и обработано восемьсот лет тому.

Он лежал на спине на деревянных плашках. На нём были длинные кожаные сапоги и кафтан с ярким узором. В ногах — обшитое кожей деревянное седло и свернутая броня. Кривая сабля, булава, на груди лук со стрелами и глиняный горшок в головах.

Словно сгустился воздух, надвинулось небо и меня вдруг остро проняла значимость этих костей. Восьмисотлетняя ситуация этого погребения за день будет разрушена. Но состояние ностальгического созерцания, вызванное этой ситуацией, будет жить во мне все время, и вкус пожара будет сопровождать каждый глоток, который я сделаю потом.