Война в Ветёлках

Васена тяжело вздохнула и изрекла:

— Господи, прости нас грешных, — и тоже, подтолкнув куски хлеба к Пелагее, стала угощать. — Ты ешь, ешь…

Пелагея отодвинула хлеб и ложку.

— Какая мне еда?.. Кусок поперек горла встает, — замолкла, слезы навернулись на глаза. Переведя дыхание, спросила: — Ты вот что лучше скажи, Вениамин Иванович, правда, что Егора видел в Январцево?

С Барышева с новой силой хлынул пот.

— Никому так не говорил, а тебе скажу — видел. Веревкину-то я сказал, будто видел похожего на Егора… А тебе скажу: то был Егор. Я ведь его хорошо знаю.

— Знаешь, — согласилась, горько усмехнувшись, Пелагея. — Мы ведь у тебя не одно лето лобогрейкой хлеб убирали. Одним кислым молоком ты нас душил.

Барышев заерзал на лавке.

— Что же ты его не остановил, не заговорил с ним? — спросила Пелагея.

— Да и как заговоришь, — хозяин ближе пододвинул скамейку к Пелагее и чуть не шепотом объяснил: — Ведь не охота было, чтобы его задержали… Да он и сам перепугался, увидев меня. Заспешил к выходу сразу.

Пелагея бессмысленным взором обвела поднавес: хомут, густо намазанный дегтем, висел на стене, выкрашенная в зеленый цвет дуга чуть-чуть держалась на гвозде, тут же — ременные вожжи, кнут.

— Все-то ты врешь, Вениамин Иванович, — Пелагея еле удерживала слезы. — Ваша с Веревкиным выдумка… Я сейчас перейду Урал, на Бухарской найду дезертиров и спрошу про Егора.

Барышев только ухмыльнулся:

— Пойдешь на Бухарскую? Так ты их и нашла. Целая рота солдат двое суток шарила — и шиш. Они ведь тоже с головами.

Не говоря больше ни слова, Пелагея молча вышла со двора и медленно пошла к Уралу. Обеденная жара загнала людей под навесы, в холодок. Пелагея шла, а перед глазами вставали картины совместной жизни с Егором. Как они еще женихом и невестой ходили по наймам, мечтали о такой жизни, когда богатеи навсегда исчезнут с лица земли. Как читали друг другу книжки о революции… В колхоз вступили вместе. Потом свадьба, полная радостей жизнь!..

Ну какое могло быть у нее горе, когда рядом находился человек, которого она любила. Прибежит, бывало, она из хутора в степь, а Егор в борозде еле живой — вот до чего намотается. Сядет она рядом и не дышит — пусть поспит, сил наберется. А он подымется с земли, и лицо, как солнце, — столько в нем тепла, жизни. Схватит Пелагею — и ну целовать. С пашни чернота наползет и спрячет их под одеяло ночи. Всем на зависть жили!

Пелагея не заметила, как подошла к Уралу. Под ногами песок поджаривает подошвы ног. Воспоминания рассеяли и успокоили ее. Она вошла в теплую у берега воду, мириады солнц ослепили ее. Пелагея зажмурила глаза, подняла руки, потянулась.

Вспомнилось, как незадолго до женитьбы ставили они с Егором в этих местах переметы на судака, жереха и попался им огромный сом, внутри которого оказалась змея. Смеялся тогда Егор, сравнивая Барышева с сомом.

— Кого хочешь заглотит… лишь бы свое брюхо набить.

Сома оставили на берегу. К утру растащили его звери и птицы.

— А Барышев-то вот живой, — вслух сказала Пелагея, будто обращаясь к мужу. — Да уж, чай, больше не придет то время, чтобы мы сызнова пошли в найм. — Вот так и успокоилась Пелагея, стоя по колено в воде. Вокруг нее играла рыба. Мелюзга щекотала ноги, а крупная, гоняясь за добычей, плескала на нее прохладу.

На середине пути к дому, когда степные сумерки затянули дорогу, она увидела впереди маленькую фигурку. Подошла ближе Пелагея и ахнула — перед ней стояла Настенька. С плачем бросившись к матери, она сквозь слезы проговорила:

— Где папка? Где папка? Он не дезертир?.. Нет?

XIV

Черный, с белой в желтых накрапинах головой соседский гусак каждое утро с рассветом поднимал тревожный крик, от которого первым просыпался Федор Степанович. А сегодня и не светало, когда гусак уже был на ногах.

Жена покачала головой.

— Поспать бы тебе побольше… Одни ведь усы остались. Хоть бы чуть поберегся. Вчера вон из бригады без памяти привезли.

— Ступай, Феня, подои корову. Молока теплого попью, да и в бригаду. Ты с Горбовой на свинарник. Ведь она, поди, совсем закружилась.

— Да оба вы закружились.

Белавин ступил на пол голыми ногами, прошелся к столу, где лежали махорка-самосад, кресало, оторвал кусочек газеты, чтобы свернуть цигарку, но, немного подумав, отказался от курева.

— Да, да… Всего двое. А было двенадцать… Где они? Пятерых убило, трое в госпитале… — Федор Степанович снова подошел к столу — курить хотелось страшно, он протянул было руку к куску газеты, но, услышав шум в сенях, поспешил к кровати.

Вошла жена с кружкой парного молока.

— Вам двоим с Горбовой хоть растянись — не справиться… Поставил ты ее на свинарник — она и мечется: то доярок не хватает, сама под корову садится, то свиньи поросятся… А с людями говорить когда? — Феня принялась убирать постель, продолжая разговор: — Правда, народ ее за то и любит, что делу отдается. Многие за ней тянутся.