Война в Ветёлках

Крупные капли пота со лба поползли по широкому крупному носу Фомы Лупыча, и одна из них повисла на самом кончике. Щеки вспыхнули цветом переспевшего бобовника, и тут же побледнели, обескровились.

— Цоб! — со злостью выкрикнул Чупров и ударил быка по морде.

XII

День разыгрался жаркий. Солнце уже поднялось высоко и палило немилосердно. И будто в испуге перед свирепостью солнца природа притаилась. Листья на деревьях помертвели, нескошенная трава пожухла и сникла. Степь становилась похожей на гигантскую раскаленную печь, которая поглощала одну за другой выезжавшие из хутора подводы.

На берегу Ембулатовки в зарослях прятались накошенные Пелагеей копны. Сено было хорошее, вовремя убрано и сложено. Такое сено с охотой ели ягнята и теленок, когда их отбивали от цельного молока и приучали к обрату, воде и сену.

Фургон, погромыхивая, спустился к речке. Вот и первая копешка, накошенная еще в конце мая. Быки остановились. Пелагея спрыгнула с фургона, взяла вилы и воткнула их в копешку. Густой запах разнотравья опьянил женщину. У Пелагеи закружилась голова. «Ну разве теперь накосишь такого сена, травы-то сохнут, да и уборка скоро… Дыхнуть будет некогда», — думала она, торопливо набивая фургон сеном.

Из камышей рядом выплыла утка, за ней — стая утят. Они не плыли, а скорее бежали по воде вдоль речки. Молодой беркут, еще желтоватый, вынырнул из кустов чилиги и запрыгнул на высокий пень обгоревшей ветлы. Пелагея не утерпела, быстро разделась и бросилась в реку.

Наслаждаясь прохладой, она услышала стук колес — кто-то ехал близко — и поспешила из воды. Только успела надеть платье, как перед ней вырос Трофим Веревкин. Рядом стояла его подвода — бычок, запряженный в фургончик.

— Вот не успел, — первым заговорил Трофим, — вместе бы искупались…

Пелагея, не обращая внимания на Веревкина, взяла кнут и стала поднимать развалившихся быков. Трофим взял ее за плечо.

— Погоди, не торопись.

— Ты уходи, Трофим Прохорович. Мне надо домой. Дети ждут и на дойку опаздываю.

— Поля, ведь люблю я тебя и жалею.

Пелагея, вырвавшись, забежала на другую сторону фургона и ударила быков кнутом.

Веревкин встал впереди вставших на ноги животных и взял их за налыгу.

— Неужто это ты в колхоз? — уже мирно спросил он и сочувственно вздохнул. — Вот ведь выжимают из людей соки!

— Не твоя печаль, пусти, — сказала Пелагея.

Но Трофим по-прежнему удерживал налыгу.

— Полюшка, не отталкивай человека, который готов тебе помочь всем — и сена могу дать, и хлеба, и еще чего хошь.

— Уйди! — теперь уже закричала Пелагея и, выхватив из фургона вилы, пошла на Веревкина.

— Ну, мотри, — зло прищурился на вызов Пелагеи Трофим, — я ведь хотел тебе сказать про мужа. Знаю я, где он и почему писем от него нет…

— Врешь ты! — голос Пелагеи внезапно задрожал. — Врешь, Трофим! Говори, где Егор?.. И только соври, — она еще крепче держала в руках вилы.

Веревкин хотел было перевести разговор на другую тему.

— Я скажу, скажу, — краска залила лицо Трофима. — А ты вот мне ответь — свое сено отвезешь колхозу, а корову чем кормить будешь, а детишки как же? Ты об этом подумала?

— Говори, где Егор? — Пелагея приставила вилы к его животу.

Веревкин выхватил у женщины вилы, бросил их в сторону и пошел к своей подводе.

— Про мужа твоего я не соврал. Один человек январцевский говорил, что видел Егора. Барышев его фамилия… — И быстро забравшись в свою подводу, Трофим поспешил удалиться.

«Писем скоро не жди… А домой приду живым», — обожгли строки из единственного письма Егора. «Врет он, врет, придумал из мести, — все кипело в Пелагее. — Я найду этого человека».

Пелагея не заметила, как подул ветер, сделалось темнее, где-то далеко блеснула молния и чуть слышно проворчал гром.

— Цоб, цоб, — торопливо погоняла она быков. Степь помутнела: крупные капли дождя захлестали по лицу, по ногам. «Врет, врет! Придумал гад», — выкрикивала Пелагея.

Когда въехала в хутор, дождь пошел сильнее. Но по-прежнему Пелагея хлестала быков, забыв о том, что сено надо сгрузить на колхозном гумне, мимо которого она уже проехала.

XIII

После трехдневных колебаний Пелагея решила ехать в Январцево. Был полдень. Вениамин Иванович Барышев обедал под навесом в холодке. Двор был устелен недавно поделанными кизяками. Через плетень на заднем дворе виднелся огромный стог сена. Хозяин, старик лет шестидесяти пяти, носил длинную бороду, которая начиналась чуть не от самых глаз. Появление Пелагеи, казалось, напугало его. Барышев встал из-за стола, засуетился, лицо его налилось кровью.

— Проходи, проходи. Садись, щей похлебай. С дороги-то, поди, голодная, — подскочил он к гостье, обнял ее за плечи. Васена, еще молодая, полная женщина, вторая жена Барышева, резала большими кусками мягкий белый хлеб.

И под навесом было душно. Нигде ничего не шелохнется.

— Я к тебе, Вениамин Иванович, наверное, знаешь, зачем?

Хозяин сел против Пелагеи, расстегнув ворот рубашки, взял полотенце и начал усердно вытирать вспотевшие грудь, шею, лицо.

— Да, малость догадываюсь, — он положил перед Пелагеей большую деревянную ложку. — Ты сперва поешь, а разговор потом будет.