Война в Ветёлках

Федор Степанович встал с постели, распахнул окно, снова лег и, глядя на звезды, теребил мягкие усы, пока не принял решения. Кто знает, сколько неприятностей ожидает его и Горбову, но другого пути не находил. «Пойду к Андреевне», — решил он, надевая брюки. Наскоро умылся, расчесал усы и пошел.

Горбова тоже не спала. Когда вошел к ней Белавин, она ничего не сказала.

— Ты что не спишь? — спросил Белавин.

Горбова закрылась пуховой шалью, поежилась.

— Тебя жду.

— Да ну?..

— Вот тебе и ну.

Федор Степанович сел на пороге, достал кисет и стал, не торопясь, свертывать цигарку.

Горбова молча смотрела на председателя колхоза, точно выжидая, когда же он закурит. Белавин долго слюнявил бумагу, потом снова спросил:

— Почему ты все-таки не спала?

— Два дня потеряли, — сказала, наконец, она, шаря по полу голыми ногами в поисках тапочек. — Наверстать их трудно…

— И из-за этого не спать, — Белавин раскурил цигарку, затянулся и затем выпустил из себя, как из трубы, столько дыма, что им заволокло всю избу.

— Тьфу, — замахала руками Андреевна, — прокоптишь и меня, и весь дом.

— Ну так что же ты придумала? А уж, верно, придумала, раз не спишь.

— Надо пойти на крайности…

— Какие? — Белавин повернулся лицом к Горбовой.

— Обратимся к колхозникам. Сто дворов — сто фургонов сена.

В распахнутую дверь вдруг обрушилось теплом и светом солнце, которое неожиданно поднялось из-за невысокого саманного сарая. Сразу стало жарко, хотя ветерок по-прежнему трепал на голове Белавина густые, черные с проседью волосы.

— Своего?! Своими руками накошенного в свободные минутки, ночью? — испуганно спросил Белавин и в упор посмотрел на Горбову. — Но ведь это черт знает что!.. Каждый за свой клочок…

— Вот мы нынче с тобой первыми и повезем. Но сначала пойдем по людям. С животноводами буду говорить я. А ты — в мастерских. Иного выхода нет.

— Вот тебе, батюшка, и Юрьев день, скажут колхозники, — почти шепотом выдавил из себя Белавин. Всю ночь он думал о том же — со двора по фургону сена, но и готов был в любую минуту отказаться от принятого решения — стоило Горбовой чуть-чуть возразить. Но теперь уже все… «Повезут или не повезут? А если не повезут? Такого еще не было со времен организации колхозов, со времен раскулачивания… Не повезут. Но почему я так сам ухватился за эту идею, почему в нее поверила Горбова?..»

— После дойки всем собраться у колодца. Горбова сообщит новость, — полетело по хутору.

Гадали люди, что за новость… Радостного никто не ожидал.

Часам к семи утра народ стал сходиться. Пастух выпустил стадо из карды, отогнал его к берегу речки на травы, а сам вернулся и улегся, как и все, на густой зеленый подорожник, словно кошмой закрывший землю. Удобнее старались устроиться, будто надолго. Сидели, лежали, ждали и балагурили.

Горбова была в зеленой гимнастерке, подпоясанной широким солдатским ремнем, в черной юбке и легких хромовых сапожках. Из-под косынки высыпался локон черных волос. Синие глаза, будто налитые слезой, выражали доброту и решительность.

— Ну, чего, начнем, пожалуй, — обратилась она к людям. — Новость-то не больно радостная.

— А мы привыкли… Руби сразу, — раздался мужской голос.

— Да я без подхода, сразу, — согласилась Горбова.

Сидевшая перед ней масса людей задвигалась, подалась вперед.

— С каждого двора надо привезти по фургону сена. Иначе зимой колхозный скот похороним.

Казалось, все застыло.

— Товарищи колхозники, — громче произнесла Горбова, — Украина у немцев, север Кавказа — тоже. Кто же, как не мы, должны давать Красной Армии хлеб и мясо… Не обходится без жертв на фронте, нельзя обойтись без жертв и здесь, в тылу. — Андреевна сделала небольшую паузу, потом уже тише заключила: — Все фургоны, весь транспорт распределены. По очереди будем возить. Сенокос продолжать. В уборку заскирдуем и солому.

— А если кто не накосил? — голос с места.

— Надо накосить. Со двора по фургону, через весы.

— Вот кино бы нашим мужикам на фронте показать, как мы тут маемся.

— Не легче, чем в окопах, — ответила Горбова. — Но опять же это все для них. Кто же еще им даст, кто накормит?

Во весь рост поднялась Олимпиада Веревкина. Она третий день как стала возить молоко с фермы на сепараторный пункт.

— Издеватели вы, больше никто! Хоть сейчас сажайте, а я все одно скажу — издеватели! Бабы целыми днями горбачут на колхоз, надурняка, за палочку, а какую копешку накосят — и ту опять в колхоз, да? Потому и косить разрешили? Обманство одно, издевание!

Горбова ждала, что сейчас поднимется шум, гвалт, как это нередко бывает на колхозных собраниях, когда задевают личное, кровное, и подняла руку, чтобы успокоить людей. Дорого было сейчас время. Но тут поднялась Марья Арифметика.

Она вышла вперед, встала перед народом и — застеснялась. Застеснялась своих широченных, больших, мужичьих рук. Она их было спрятала за спину, потом сложила на груди, а затем опустила. Казалось, что они были тяжелыми, как гири, и до боли оттягивали ей плечи.