Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923

Термин «вольные стрелки» (франтиреры) появился во время Франко-прусской войны 1870 года и использовался для обозначения иррегулярных сил. Страх и фантазии о «вольных стрелках» среди гражданских лиц, о противниках, одетых в штатское и ведущих «народную войну», нередко служили оправданием для нападений на гражданское население. В мифе о «вольных стрелках» отражался личный страх перед смертью, особенно смертью внезапной. В некоторых случаях боязнь «вольных стрелков» даже специально использовалась командирами с целью манипулировать подчиненными. Предъявлявшееся врагу обвинение в анонимности играло ключевую роль при всех нарушениях правил войны. Во время гражданской и партизанской войны врагу приписываются коварные намерения и штатские лица превращаются в потенциальных замаскированных комбатантов, в союзников врага, предателей и террористов. Как в Польше, так и в Ирландии обе стороны, участвовавшие в конфликте, культивировали собственные слухи и мифы о «вольных стрелках»^{706}.

С глубинными страхами перед «вольными стрелками» были связаны и социальные предрассудки в отношении «неожиданных» комбатантов, особенно женщин. Путаницы прибавляло и появление новых формирований. Ирландцы нередко выступали с заявлениями о преступлениях, совершавшихся лицами, «явно не принадлежавшими ни к солдатам регулярной армии, ни <…> к обычным Черно-коричневым». Также и британцы воспринимали бойцов ИРА как безликих террористов, с легкостью растворяющихся среди сочувствующего им гражданского населения[81]. Описывая засаду в графстве Голуэй в ноябре 1920 года, главный констебль Джеймс Хили, кажется, был больше обеспокоен тем, что «50 молодых людей рассеялось по стране, выдавая себя за мирных рабочих», нежели самим фактом засады^{707}. Подобная неясность в отношении того, как отличить гражданских лиц от комбатантов, продолжала существовать и во время ирландской гражданской войны.

Та же самая «безликость» и нечеткость границы между комбатантами и некомбатантами была присуща и Польше, где добровольцы нередко сражались в гражданской одежде^{708}. Различие между регулярной армией, военизированными частями, вооруженными крестьянами или отрядами самообороны, с одной стороны, и криминальными бандами, с другой, было настолько туманным, что порой его вовсе не существовало[82]. Сражению за Львов, проходившему в городских условиях, были присущи черты и партизанской, и гражданской войны, вследствие чего каждый житель города подпадал под подозрение. Поскольку каждая сторона культивировала миф о том, что за нее «сражаются все, вне зависимости от возраста, пола, социального происхождения», то каждого принадлежавшего к другой общине подозревали в том же самом^{709}. Свой вклад в эскалацию насилия вносило и коллективное убеждение в том, что противник воюет по-партизански, не по правилам^{710}. Слухи о вражеской жестокости нередко провоцировали аналогичные репрессии, и в результате такие обвинения становились реальностью^{711}.

В случае Ирландии члены ИРА обычно сохраняли связи со своими семьями и общинами, даже когда скрывались или находились в бегах. Кроме того, многие бойцы ИРА сражались в своих родных графствах и потому были хорошо знакомы и с местностью, и с населением. С другой стороны, в польские военизированные отряды входили как местные добровольцы, так и многочисленные ветераны и авантюристы, оторванные от своих корней. Динамика гражданской войны и национального восстания сочеталась с динамикой завоевательной войны. Участники военизированных формирований нередко являлись чужаками в тех регионах, где воевали, и аутсайдерами в своих общинах — так было, например, с бойцами армии Галлера, активно действовавшими на восточных территориях^{712}. Это обстоятельство наряду с прочими причинами обусловило разницу между масштабами насилия в обеих странах.