Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923

После Первой мировой войны, революции и Гражданской войны около 2 миллионов человек оказались в эмиграции, стали беженцами или были изгнаны из родных мест. Но социальный и идейный микрокосмос русского общества за рубежом во многих отношениях ориентировался на родину и был тесно с ней связан. Интеллектуальное диссидентство, которое должно было приспосабливаться к изменившимся условиям, пережило краткую напряженную пору поиска новых вех и новых связей. Этому периоду мы обязаны биографиями «странников между мирами», которые воплощали собой также перемену убеждений и кредо. Они вращались, пока это было возможно, и в идейном, и в физическом смысле между «Россией в зарубежье» и «родиной социализма», уповая на эволюционное изменение коммунистического режима.

«Борьба идей»^{366} перемешала с начала 1920-х годов между собой «демократический» и «реакционный», «социалистический» и «либеральный» антибольшевизм. Это создало пространство для кампаний по примирению с Советской Россией. Советские органы, со своей стороны, не только наблюдали за интеллигентской средой, но и оказывали на нее через своих агентов прямое влияние. Целью было раздробить антибольшевизм на мелкие фракции и побудить как можно большее число эмигрантов вернуться обратно. Из модулей идейного рынка дезориентированного эмигрантского общества несколько известных мыслителей — прежде всего из числа достигших этой известности благодаря разрушению иерархий — сконструировали концепты «примирения» противоположностей. Не сочетаемые прежде идеологемы складывались с поразительной естественностью в характеристики современности и объяснение мира. Между противоположностями появлялись удивительные пересечения, дававшие основу для смелых гибридов мысли. Они поддерживали иллюзию в возможности диалога с открытым исходом. Националисты открыли для себя преимущества большевизма, большевики больше не казались антагонистами патриотизма.

Знаковыми фигурами парадоксальности этой идеологической пограничной эпохи стали такие течения, как «Смена вех» и евразийцы. Они не боялись объединять идеологические темы белых с амбициями большевистских властей. Соответственно, в настоящем была только одна Россия — советская^{367}. Зимний дворец, по Устрялову, одному из ведущих идеологов течения, и с красным флагом оставался символом великодержавности России, приобретая новое достоинство благодаря Интернационалу^{368}. В революции сконцентрирована российская история, так как оппозиционная традиция интеллигенции растворилась в ней в бунтарском народном духе. Поэтому она «истинно русская» — даже несмотря на то, что 90 процентов ее лидеров — инородцы или евреи^{369}.

Радикальные ревизионисты не боялись никаких табу. Мыслить по-новому означало мыслить нетривиально. Ответственность за зло в настоящем нельзя возложить только на победителей. На антибольшевистские организации возлагалась доля вины даже за разразившийся в Советской России голод^{370}. Независимо мыслящие должны были признать правительственные методы большевиков намного более реакционными, чем у Колчака^{371}. То, что кажется парадоксальным, на самом деле разумно объяснимо: «под знаком большевизма» Россия снова пришла к единству^{372}. В лице Ленина или Троцкого она обрела «энергичных и властных регентов», которые не боятся жестокостей, чтобы усмирить народ^{373}. Рядом с ними Колчак кажется «русским интеллигентом» старого типа^{374}. Новой эпохе нужны новые герои: «Король умер, да здравствует король!»^{375}

«Национал-большевизм» давал воинствующий ответ на вопрос, как примирить «славянофилов» и «революцию», примирить белых и красных с новым государством^{376}. Разве советско-польская война 1920 года не была доказательством того, что большевики привержены делу патриотов?^{377} Они защищали централизованное государство, которое удалось восстановить им одним. Логика этой аргументации состояла в том, чтобы признать для начала военное превосходство противника. Примириться ли с ним политически и идейно — это был уже другой вопрос. В любом случае требовались иные средства, чем дискредитированные в Гражданскую войну программы партий.