Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923

Удивительный ренессанс переживал и монархизм. После 1917 года ему, казалось, пришел конец. Он никогда не располагал в России сколько-нибудь существенной партийной структурой, но скреплял красной нитью ткань идейных убеждений белых офицеров и политиков. Теперь он снова понадобился, поскольку появился спрос на «неполитические» платформы. Под широким покровом «надпартийного» монархизма свое прибежище нашли бывшие либералы и консерваторы, а также члены маргинализированных в революцию правых партий. Они поддерживали контакты с антидемократическими, националистическими и антисемитскими группами в Германии и Европе. И надеялись получить политическую базу прежде всего благодаря своему культу вождей, жесткой организации и популярности итальянского фашизма^{378}. В этом русле некоторое время развивался и мелкотравчатый «русский фашизм» — но его популярность оставалась в эмиграции существенно более ограниченной, чем популярность монархистов^{379}.

До середины 1920-х годов слабо контурированные идеологические течения отличала воинственность, которая удовлетворяла очень разные потребности. Несмотря на высокую текучесть и непоследовательные программы, эмиграция стояла перед идеологическим поворотом, которой имел практические последствия. Еще не использованный и не связанный с определенными силами радикализм нашел в оставшейся без ориентиров послевоенной эпохе плодотворную почву. Старые приверженцы правых надеялись восстановить преемственность с предвоенным прошлым, прерванную революцией^{380}. Неизвестные новички пытались использовать напряженную атмосферу для того, чтобы публично выдвинуться или попасть в идейные лидеры. Их влияние распространялось не только на русскую эмиграцию. Через симпатизантов в приютивших их странах их идеи стали достоянием набиравшего силы национализма в Европе. Их медийное влияние заставляло думать, что монархизм поддерживает подавляющее большинство эмигрантов из России^{381}. Ничего не меняло и то обстоятельство, что за признание легитимного наследника престола разгорелся ожесточенный спор, что русская эмигрантская пресса постоянно враждовала между собой, что остальные политические организации были безнадежно расколоты. Русский монархизм был симптомом ментальных перемен и отражал распространенную тоску по сильному авторитарному вождю[27]. Благодаря заимствованиям у радикальных движений Европы монархизм придавал антибольшевизму мощный голос в расстроенном хоре. Он находил отклик в русских колониях, салонах, кружках и партийных центрах. И хотя русское «движение» заглохло к концу 1920-х годов, оно сделало антибольшевизм главным лозунгом для собирания раздробленных политических сил в Европе.

«Белое дело» осталось предоставленным самому себе. Через газеты, журналы, книжные серии и мемуары офицеры вступали в интенсивную дискуссию. Она продолжалась десятилетиями и превращала борьбу с большевиками в своего рода дуэль века. Воскрешались в памяти походы эпохи Гражданской войны, собирались эмблемы, участники тех боев обменивались героическими биографиями. Советская героическая сага оказалась подспудно сплетена с этим самоотражением, поскольку ему требовался колоссальный, пусть и демонический противник^{382}. Что в этом сочлененном двойном нарративе или отсутствововало, или проецировалось на противоположную сторону, так это беспощадность ведения войны, безразличие к гражданскому населению и безусловное оправдание насилия. Это обеспечивало видным перебежчикам или возвратившимся в свой лагерь из противного легкость перемены командных постов в одном лагере на службу другому — как, например, в случае Якова Александровича Слащова, «палача Крыма». Вскоре после эвакуации врангелевской армии он вновь покинул Константинополь, вернувшись в Россию для преподавания тактики на курсах «Выстрел» для высшего комсостава РККА^{383}. Его пример показывает, что генерал, на которого из-за его жестокости косо смотрели и красные, и белые, мог одновременно пользоваться авторитетом у обеих сторон. Однако основную массу белых офицеров, которые остались после Гражданской войны в России или использовали краткосрочную амнистию советского правительства для возвращения на родину, ждала иная судьба. Советские спецслужбы брали на заметку как «военспецов», которые вступили в Красную армию непосредственно из дореволюционной царской, так и тех, кто позднее перешел на ее сторону или вернулся из эмиграции. Во время Большого террора 1930-х и даже позже, по окончании Второй мировой войны, они становились объектом преследования. Историю этой долгой расплаты по долгам Гражданской войны, а также влияния опыта Гражданской войны на мышление и менталитет политического руководства, особенно Сталина, еще предстоит написать^{384}. Видимые контуры этих долгосрочных последствий говорят о том, что раскол послевоенного общества продолжился.