Война за нашими окнами

Отец вернулся через несколько часов, никого не застал на работе. Они с матерью долго обсуждали что-то на кухне. Даже поругались. Отец настаивал на том, что нужно уходить. Мать плакала, ей жалко было оставлять дом, всё нажитое. Но отец настаивал. Он понимал, что если в посёлок придёт враг, то его, коммуниста и руководителя, ничего хорошего не ждёт. Тогда мы ещё не знали самого страшного, но отец словно чувствовал.

Собрали немного вещей, еды, увязали в узлы, отец достал со шкафа свой старый чемодан. И пошли в Брест. Дорога была забита беженцами. Бесконечно гудели грузовики, пробиваясь в плотной медленной толпе людей. Пешие с завистью смотрели на тех, кто ехал в этих грузовиках. На обочину выскочила деревенская повозка. Испуганный мужик в ней бросился спрашивать всех встречных:

– Люди, что случилось? Куда вы все?

– Война! Война! – отвечали ему.

Мужик охнул, рванул вожжи так, что лошадь обиженно заржала. И помчал обратно, в свою деревню. Телега подпрыгивала на кочках, мужик шатался, едва не выпадая наружу. А мы пошли дальше.

В пригороде Бреста впервые увидели развалины здания. Я не мог понять, почему на улице стоит детская кроватка с обожжённым одеялом, а там мёртвая маленькая девочка. А люди идут и идут мимо. И никто не подходит к кроватке, не укрывает ребёнка, не ищет его родителей. Все проходят, у каждого уже своя беда, свой страх.

Впереди уже показались брестские улицы, как над головой заревели самолёты. Мы как раз шли по ржаному полю. Длинная колонна усталых, мирных людей. Женщины, старики, дети. Отлично было видно, что это не военные, не солдаты. А самолёты развернулись и начали обстреливать толпу. Мы бросились в рожь, да разве от самолётов спрячешься. Сверху отлично всех видно. Лётчики гонялись за людьми, словно ради забавы. Стреляли, стреляли. Повсюду лежали убитые: вдоль дороги, в истоптанной ниве…

Нам повезло. Отец, едва заслышав самолёты, потащил нас в сторону от дороги. Пришлось только бросить простреленный чемодан с вещами. Сил не было идти дальше. Заночевали прямо в поле, среди колосьев и убитых. Утром пошли дальше.

Только приблизились к дороге, как поняли, что опоздали. Мимо с рёвом проносились мотоциклисты в чужой форме. Лязгали гусеницами танки, солдаты с бортов грузовиков смеялись над нами, стоящими на обочине в растерянности, показывали пальцами. Какой-то серый человек с закатанными рукавами постоянно щёлкал фотоаппаратом.

Тела вчера убитых никто не убирал. Их просто сдвинули в сторону, на обочину. Танки давили гусеницами какие-то обломки, тряпки. Кому-то ещё вчера эти тряпки были дороги, он взял их с собой, в эвакуацию. А сегодня уж и нет того человека. И барахло его втаптывает в грязь враг.

Отец растерялся, повернул в сторону от Минска. Надо было идти назад, домой, но дома уже враг. Куда податься? Куда идти? Снова всю ночь они с матерью что-то обсуждали, а я делал вид, что сплю на колючей, неудобной кочке. Утром куда-то всё-таки пошли.

Заходили на хутора, где нас кормили и давали ночлег. Отец многих жителей знал. Две недели провели у знакомого учителя по фамилии Паук. Он предлагал нам остаться. Но отец боялся подвергать товарища опасности.

Тогда учитель, докуда смог, подвёз нас на подводе. Мама хотела вручить ему деньги, но этот душевный человек сказал, что за дружбу в тяжёлую минуту не платят.

Шли мы параллельно железной дороге Брест – Минск. Дошли до Столбцов, затем до станции Негорелое и г. п. Узда. В деревне Малый Чашин отдохнули и переночевали у тёти Анны, сестры отца. Остановились мы в деревни Мрочки Узденского района, где жили бабушка и дедушка. Спрятались у них. Старались лишний раз не выходить наружу, не показываться оккупантам на глаза. Соседи, конечно, знали, что мы живём в доме, но никто про отца не рассказывал, не сдавал нас.

Жить было тяжело. Постоянный страх, не хватало самого необходимого. Еды, одежды. Часто делили на всех один кусок хлеба, одну миску каши. Немцы приходили, забирали продукты, вещи. Зимой остались без одежды, она приглянулась проходящему солдату. Заматывались в какие-то тряпки, накручивали на себя для тепла.

Отцу было очень тяжело. Он всегда был активный, деятельный, болел за дело. А тут приходилось сидеть и ничего не делать. Он очень переживал. Но молчал. Куда было деваться.

В феврале 1942 года у старосты деревни гостили немцы и полицаи, отмечали поимку нашего военнопленного. Напились до безобразия, вывалились на улицу, стреляли в воздух. Деревенские попрятались от греха подальше.

Староста предложил ещё «добычу», подсказал, что в семье моего деда Фёдора Коршука живёт еврейка. Пришли полицаи к нам. Отца и деда не было дома, заготавливали дрова. Староста указал на маму: «Вот она!» Ей приказали одеваться. Я сидел на печке, а мама звала попрощаться. Очень жалею, что я тогда сильно испугался, спрятался от всех под лавку. Мать не дозвалась, вышла, утирая слёзы.

Полицейские сказали, что повезут её в лагерь. Вернулись дед с отцом, побежали мать искать, допытываться у старосты. А тот пьяный был, пригрозил, что им тоже плохо будет.