Войны кровавые цветы: Устные рассказы о Великой Отечественной войне

Несчастья много было… Моей золовки муж — он был в солдатах, а потом его отправили — как-то с машины слетел и разбил грудь, потому оставлен был. Тоже у ней дети маленькие были. Они (немцы. — А. Г.) его взяли да так вот, за кустами, партизаны наши были. Говорят: «Ты знаешь, вот тебе, на, пулемет и бей по своим. Веди!» — «Я, — говорит, — не знаю. Куда поведете, туда и пойду». Они увидали, говорят: «Бей!» Он стал бить, да не туда. «По своим, — говорит, — как я буду бить, пусть я один погибну, но не все. Что я буду своих бить? Не буду». Не стал. Они второй раз его повели: так же. Он опять не стал бить. Потом привели его, раздели совсем, зимой. Пустили домой. Пустили, но это на два дня только. Приходит ко мне и говорит: «Ну, Матвеевна, теперь скоро я уйду от вас». — «А куда ты, Коля, куда?» — «Куда? — говорит. — Совсем. Не знаю. Может, на земле буду валяться, а может, в земле буду лежать». Он хорошо ко мне относился.

Потом его взяли, увели, так вот тут и забили. А семья его там. Жена заболела: тут стал сильный бой, что невозможно даже… Двое (детей. — А. Г.) остались, а самый маленький, что вот, его убили. Ее выгнали из хаты, остался ребенок. Они взяли его — под танк. Он кричал, маленький, ну маленький, грудной ребенок. Немцы взяли под танк его подсадили. Нашли его раздавленного под танком… Потом она заболела, умерла. Детей этих забрали. Вот это я слыхала, что уже Валя, ее сын, был профессором в Свердловске. Их в детдом забрали. И он уже вырос. Золовушка моя, это другая, искала его.

Одна мне рассказывала (она умерла теперь, мы вместе были в беженцах, нас отводили с Батуринского района), как их собирали, красивых, молодых женщин. И вот их собирали, закрывали в дом. Ну там, ну что? Приходили к ним. Что у них там, я не знаю. Она говорила, рассказывала, такая смешная была женщина. «Ну как же, — она говорит, — все равно: мы только ночь переночевали, потом мы ушли. Пробили потолочину». Все, даже и чулки у них содрали, все посодрали. Ничего: ни пояса, ничего не было, и платки — все. «А все равно, — говорит, — мы платья порвали, связали, пробили потолочину и ушли. А высокий дом, запирали-то в высокий дом. Все равно мы одна на одну, одна на одну, все равно. Ну, а что, нам делать нечего, все равно нам умирать. Вылезли». Пришли (немцы. — А. Г.), а их нет. Вот так они делали. А было что: собирали и подолгу держали. От мужей даже. Вот приходят, спят муж с женой. «Ну-ка, уходи, дед». Берут — и пошел. Что у них, совесть или что, жалость? Это я все слыхала: в Белоруссии так было.

А еще не могу забыть, как в тюрьму меня гнали, как ребенка несла девочка моя. Порядочная девочка, этой двенадцать лет было, тринадцатый, — старшенькая. Потом еще мальчик у меня был (он теперь уже работает, теперь он Герой Труда). И еще девочка у меня была, девять лет, да мальчик-сиротка, после сестры, которую немцы убили. И вот гнали меня, а я ж не знаю, куда меня гонят. Как хочу глянуть — эта девочка раздевши — зимой-то! — мальца несет… Кричу им, тем немцам: «Возьмите ребенка!» Вот они взяли, и сестриного взяли, сиротку. Я говорю: «Берите всех!» — «Нет, не возьмем!» Я как хочу глянуть, они как дадут мне прикладом — я об землю, потому что плохая была: болела дюже тифом.

Тут женщины заплакали: это ж не домой, а в тюрьму погнали! Меня куда-то гонят, а дети останутся при чем? В чужой деревне, и даже район не свой, остались эти дети.

И вот мы просидели там. А сынок (его все партизаном зовут, тот, который сейчас уже вырос, у него трое детей), бывало, хлеба он покрадет у них, под кирпич положит, подойдет ко мне: «Мама! Мама!»

Сидим. А где ж сидели? Вот такая постройка худая, и залито все льдом. Как на озере. Хоть и сядешь — ничего нет, хоть и встанешь — ногам холодно, и все равно ты на лед… Когда нас пихнули в этот самый сарай, карательную камеру, я посмотрела: стоят партизаны закованные. Стоят все мокрые, цепями закованы, ноги скованы цепями и руки. Врезались цепи в руки, полопались, кровь бежит.

Нам сказали немцы: «Вот это ваш угол, не подходить к ним». А как же не подходить?.. Я подходила к ним и спрашивала: «Ну, что вы, братцы? Кто вы такие? За что сидите?» — «Война, сестра. Мы — партизаны. Видимо, и ты такая, как и мы, несчастная. К нам дружков немецких не водят, а к нам таких только, как ты». Мы, глядя на них, плакали. И самим горе, что попали сюда, и детей жалко — остались где-то… Потом их увели, ночью взяли.

Как приведут этих партизан, как положат на лавку, и вот нагайкой. Как ударят нагайкой, он только так поворачивается, не кричит, ничего, а кровь — в потолок! Не могу даже, все в слезы. Я так расплакалась, что не знаю как! Потом на меня он закричал, говорит: «Ты что, хочешь тоже сюда?» И вот этот мальчик у меня маленький: «Мам, как дядю жалко, дядю больно бьют, что даже кровь в потолок!» И так их побьют, потом не знаю, куда их девают, убирают — и нет.

Они все равно ничего не говорили. Молчит, ничего не говорит. «Ничего не знаю». Сам в рубцах весь, как глянешь, какие рубцы… Конечно, нехорошо, что кровь в потолок свистала. Весь потолок в крови…