Войны новых технологий

Акцент на населении привнес еще один тип угроз – информации, исходящей из социальных сетей. Поскольку они порождают информацию вне реального контроля ее достоверности. Сегодня все знают о вмешательстве извне в американские президентские выборы. Но они были также в Британии времен Брексита, в выборах Германии и Франции [12–16]. Причем нельзя говорить о нем как о чисто информационном. Это была опора на виртуальные ценности, которые подвергались атаке.

Причем в ряде случае политика перешла из соцсетей на улицу. В США в Техасе в мае 2016 года носители антииммигрантских и проиммигрантских взглядов вышли друг против друга реально на улицы.

Еще одним чисто физическим проявлением стала информационная интервенция, повествующая об атаке ИГИЛ на химический завод в Луизиане 11 сентября 2014 года [17]. И в том, и другом случае проявился дестабилизирующий характер дезинформации.

Сегодня появились объяснения, как социальные платформы, созданные, чтобы дать голос меньшинству, не выполняют эту свою функцию [18–19]. Как оказалось, они столь же активно могут «глушить» голос старыми и новыми способами. К старым относится затруднение доступа к информации и запугивание оппозиционных фигур, к новым – использование ботов и троллей, что возникло только в дигитальное время. Режимы также могут проявлять свои действия в оффлайне: запугивать и арестовывать оппозиционных активистов, изменять структуру собственности медиа, регулировать законы об ответственности.

Британское министерство обороны считает, что пока мы неадекватно понимаем, что такое гибридная война, мы не можем выработать наше противодействие ей. Военные аналитики еще более расширяют спектр, в рамках которого противник ищет и находит уязвимости. Это политическая, военная, экономическая, социальная, информационная и инфраструктурная сферы [20]. Важным элементом при этом является синхронизация воздействия по всем этим областям для достижения синергетического эффекта. Делается пять выводов по поводу активности гибридной войны:

• используется инструментарий и техники, которые обычно не рассматриваются при оценке традиционных угроз;

• гибридная война находит уязвимости, о которых традиционно не думали;

• происходит синхронизация инструментария новым способом;

• сознательно используется неоднозначность, креативность, понимание войны, чтобы атакующий характер был менее заметен;

• она становится заметной позже обычной войны, когда разрушительный ее эффект уже подействовал и подорвана способность цели защищать себя.

Гибридная война возвращает население в центр действий. Это не война солдата с солдатом, это война с населением. При этом гибридная война может делать население как объектом, так и субъектом, подталкиваемым к действию. То есть гибридная война – это в первую очередь война с населением. Население не видит в ней угрозы из-за ее нетрадиционного характера.

При этом военнослужащий противоположной стороны, как правило, все равно присутствует, он просто не проявляет себя в активной форме, выступая в виде соответствующего давления.

П. Померанцев замечает: «Когда Владимир Путин сначала отрицает, что российские солдаты есть в Украине, а потом просто легко признает, что они там есть, он не столько обманывает кого-то в плане убеждения в фальшивой реальности, сколько говорит, что факты ничего не значат» [21].

Внешним информационным воздействием население может быть выведено не только на столкновение между политическими группами, но и на протестные акции, что также будет затруднять любое реагирование.

Гибридная война направлена на замедление реагирования противоположной стороны. Она порождает физические контексты, на которые вроде бы можно не реагировать. Это сходно с понятием «архитектуры выбора» в случае поведенческой методологии, когда, как в этом случае, противника подталкивают к конкретному типу поведения.