Воитель

Иван Алексеевич прошел в кухню. На плите все остыло. Решил разогреть. Открыл дверцу печи, положил на колосник сперва бересты, потом сухих, заранее натесанных щепок, сверху — некрупных поленьев. Поджег бересту. Пламя схватилось сразу, пахнуло в дом запахом костра, сочно загудело под чугунной плитой. Когда печь нагрелась и тепло растеклось по дому, Иван Алексеевич сказал себе:

— А разве ты к чему-то другому готовился? Кто мог к тебе сюда прийти? Считай и это видением.

Он неторопливо пообедал, сполоснул посуду нагретой на плите водой, неспешно оделся — в куртку ватную, сапоги с шерстяными носками, голову покрыл старенькой кроличьей шапкой для будней, взял рукавицы и вышел во двор.

Полдень был ясный, с крепеньким морозцем.

Иван Алексеевич глубоко вздохнул ему почудилось, что ноздри его уловили еле слышимый фиалковый запах он глянул в сторону сияющих белизной солеотвалов, погрозил им:

— Дышите еще?

Сегодня у него работа особая — плотницкая. В старой, оставленной ему Илларионом Дроновым баньке подгнили два нижних венца. Надо их заменить. Лес заготовлен давно, просушен, ошкурен, времени все не мог вы брать. С утра сегодня и хотел приняться да лесник Акимов, его сообщение…

Надо подважить, приподнять баньку выбить из-под нее гнилые бревнышки, положить на их место новые. Таким делом Иван Алексеевич никогда не занимался. Но видел как меняют венцы в срубах домов. Значит и сам сможет.

Катит к баньке и устанавливает чурки, кладет на них ваги — бревна и приподнимает сперва одну, затем другую стену сруба. Под банькой, оказывается, положен камень-плитняк, но он осел, врос в землю, потому и венцы начали подгнивать. Иван Алексеевич чистит прокапывает лопатой дроновский фундамент, как бы приподнимает его, потом кладет на него первое крепкое сосновое бревнышко.

Ему жарко и весело, он сдвигает на затылок шапку, откидывает рукавицы, он ничего не помнит, ни о чем уже не думает, кроме как о работе, этой, делаемой сейчас и только, может быть, в самые легкие и ясные минуты чудится ему, что видит его, следит за ним откуда-то из пространства неусыпное Око.

На бревнышки кладет сухой, аптечно пахнущий мох, из приподнятой баньки сквозит, застоялым духом продымленных досок пола и полка́, листвой старых березовых веников… Венец срублен «в лапу», как и вся банька, подогнан. Пора прилаживать к нему второй. Конечно, можно было взять у Акимова домкрат: с помощью техники, так сказать, отремонтировать подгнившее строение, но Ивану Алексеевичу захотелось сделать все по старинке, как делали это неторопливо и обстоятельно мужики в Дроновке.

Венцы понизу опоясали баньку, будто окольцевали ее сделали веселой и как бы парящей в воздухе. Иван Алексеевич стесывал топором и зачищал рубанком кое-какие неровности, когда послышался мотор автомобиля и залаял Ворчун.

Пошел глянуть.

У калитки стоял зеленый «газик», в приоткрытую дверцу нахмуренно выглядывала пожилая женщина в пышной беличьей шапке и цигейковой дошке, кивая и указывая рукой, вероятно, на лающего пса. Иван Алексеевич отпугнул Ворчуна, женщина медленно, словно боясь тут же увязнуть в непрочной земле, вывалилась из машины, громко сказала:

— Здравствуй, Пронин! Вот ты где законспирировался. Едва тебя разыскала, хорошо хоть лесники подсказали!

— Что же вы, Галина Павловна, не знаете, где ваши кадры трудятся? — спросил с намеренной бодростью Иван Алексеевич, узнав в женщине кассира дирекции «Промсоли» и подумав: вряд ли с чем-то хорошим нанесла ему визит эта солидная дама. — Прошу, как говорится, к моему шалашу. Вот уж кого не ожидал!

— Заставил приехать, Пронин: два месяца зарплату не получаешь.

— Бывало, и по три терпели.

— Это бывало. Теперь другое дело: расчет тебе дают.

— То есть, Галина Павловна?..

— То и есть, что говорю. С Нового года закрывается ставка сторожа при старых солеотвалах. — Женщина, близоруко сощурившись, посмотрела через двор, за церковь, в пустоту бывшей промтерритории, увидела голубые, бело-голубые, искрами сверкающие на морозном солнце горы, еще более сощурилась, спросила: — Так это они и есть?

— Они, Галина Павловна.

— Будто хрустальные.

— И фиалками от них летом пахнет.

— Да кто доберется до этого хрусталя с запахом? Разве что зимами, так попробуй удолби эти ледники. В сохранности и без сторожа будет. Так, Пронин?

— Именно, Галина Павловна.

— За что же ты тринадцать лет зарплату получал?

— А зачем платили?

Женщина заколыхала в смехе свое тяжелое тело, пристально-озорно оглядела сторожа при солеотвалах, покивала чуть заметно головой сама себе: мол, ничего, находчив мужик и с виду крепкий, представительный, такой зазря не будет сидеть на гнилом болоте, вон какое подворье себе отгрохал! Отирая платочком раскрасневшееся лицо, она сказала:

— Я-то смеюсь — ладно. А ты, Пронин, чего веселишься? Без работы, считай, остался.

— Это бы ничего, да в тунеядцы попаду.

— Вот-вот.

— Ждал увольнения, вроде бы даже готовился: когда-нибудь, кто-нибудь в «Промсоли» догадается же ликвидировать ставку бесполезного сторожа. И все-таки неожиданно как-то… Растерялся вот и забыл пригласить вас в дом. Прошу. На чай пронинский.