Воитель

«Николай Степанович, миленький, они же все рады будут… и я люблю вас… Ну, кому мы… вы здесь нужны, подумайте? Замордуют, в психичку отправят. И это еще, политику вам пришивают порочит нашу систему, говорят, издевается над нашими достижениями, молодое поколение идейно разлагает, Максу глупостям учат, бродит он, наборматывает всем подряд: «Диссидента разоблачили, шпиона скоро судить будем…» Ходила я к Гулакову, успокаивал, вызволим, мол, Николая Степановича, действуем. Ну, вызволят, ну, вернетесь вы в сельсовет… как жить здесь, как работать? Меня вон каждая собака стала облаивать, как прокаженную, животные, а чувствуют на кого все нападают. Уеду одна, допустим, вам-то намного легче станет? Неужто вы сможете вернуться к Алевтине: какая же она вам жена, подумайте? Жена на смерть с мужем должна идти, а эта… ведь знает, знает — все наговоры, просто покорного работничка хочет сделать из вас для себя. А мосинцы разве простят вам когда? Да мы их со стороны скорее достанем. Хотите, здесь, в вашем крае место найдем — где наша работа понадобится? Хотите, на Харьковщину уедем, у мамы дом свой, сад, огород… Решайтесь, Николай Степанович, ведь по душе я вам. Понимаю, детей жалеете, такие своих детей трудно оставляют, да что же они все с вами сделали, подумайте! Умные дети поймут вас, и мы их всегда примем к себе. Ну не молчите, Николай Степанович. Может, разница в возрасте вас пугает? Да не вижу я разницы. Вижу только вас, и все. Вставайте!»

Настя вскочила, потянула меня за руки, я покорно, как заговоренный, поднялся и, представляешь, Аверьян, пошел к двери, а она — боже мой, вот истинная женщина! — похватала мою одежонку, сказала, что в лодке я переоденусь, надо быстро уходить, и осторожно приоткрыла дверь. Пахнуло на меня сыростью ночи, разглядел я смутные очертания домов, белое свечение Реки за ними, и дальше во мгле настороженно притихшую, едва различимую тайгу, чуть вскинул голову — горы под звездами, те, в белизне вершин, знаемые мною с детства… И была минута: вот женщина, нежная, любящая, единственная… вот село, родина, люди… Там, с нею, куда мы уедем, мне будет хорошо. Здесь, с этими людьми, едва ли. Но могу ли я бросить их, отдав им столько своей души? Кого обману? И рванул мое сердце все тот же запрет: «Нельзя!»

О, любящая женщина даже слабое твое сомнение, еще и тобой не осознанное, угадывает, — куда до нее самым знаменитым экстрасенсам! Настя мгновенно насторожилась, все поняла, прильнула ко мне: не отступлюсь, возьми меня здесь, сейчас, поверь в меня, стань мне обязанным хоть этим, и тебе легче будет решиться!.. И выказала столько нежности, самоотреченности, так налились слезами ее глаза, что проступили сквозь темноту двумя мерцающими зеркальцами. Но я-то мог уже здраво мыслить и сказал привычным для нее голосом, тем, почти председательским:

«Уезжай, Настя. Тебе надо уехать. Напиши мне. У нас будет время подумать. Бежать я не могу».

Повторять дважды мне не пришлось: разумные разумеют даже в любви. Она припала губами к моей руке, как это делают верующие, испрашивая благословения у своих пастырей. Я стиснул ей плечи, легонько повернул к двери. Уже из сумеречности за дверью она сказала:

«Помните меня, Николай Степанович!»

Настя Туренко уехала, и не на моторной лодке, конечно, собралась спокойно, сдала секретарские дела Водовозовой, ставшей единственной сельсоветской властью, никто ее не удерживал и судом не угрожали — ведь всего-то и желалось мосинским деятелям — избавиться от строптивой союзницы Яропольцева, — даже провожающих выделили, и букет цветов Гулаков вручил Насте, хоть так отблагодарив ее за пятилетнее, честное и чистое проживание в нашем селе.

Ты спрашиваешь, написала ли она мне? Ни слова. И правильно поступила. Поняла: таким, как мы, либо сразу надо сходиться, либо уже не встречаться. Она просила помнить ее, и я помню. Тебе вот рассказал. Мы помним друг друга, и ты теперь с нами. Разве этого мало? Разве не этим живы люди, все мы?

24

Никогда, Аверьян, я столько не думал, как в этих церковных стенах, потом говорил даже: человеку полезно побыть взаперти. Без книг, бумаги, пера, газет — наедине со своей совестью. Нет, верующим я не стал, но толстовские слова: обратитесь к Богу или к своей совести, что одно и то же, — понял наконец, совесть и есть высшее божество в нас.

Здесь же я обратился к тебе, Аверьян, — помнить всегда помнил, вернее, чувство тебя носил в себе, — обдумал твою жизнь впервые. Прожитую у нас, конечно. Вник в каждое твое слово, запавшее в душу, каждый твой поступок. Увидел тебя всего, «объемно», так сказать. И уверовал, что ты жив.