Воитель

Авенир и Иветта узнали, что зашла их троица «в самую глыбь пустую». В любой край до больших поселений почти неделя пешего пути; на заход солнца будет река Иргиз, на восход — река Ишим, на полдень — голый песок Каракумов, куда они как раз и тянулись: заблудившиеся часто на полдень идут, вроде бы к теплу, жизни, а здесь тепло превращается в гиблый горячий песок. Им, конечно, посчастливилось, что увидели четыре хаты у речушки в ущелье. Седьмой Гурт называется это место. И великим оно никогда не было: тут останавливались перегонщики овечьих гуртов на седьмой ночлег по пути к городу Орску. Потом колхозная отара стояла. Потом, после укрупнения колхозов, Седьмой Гурт стал теперешним — для желающих «тихости и спокоя». Но и сюда приходят люди. Три лета назад пришел один молодой человек, тот не заблудился, правда, — сайгачьи стада искал, да нехорошо кончилось. Теперь они, биологи… Шумно делается. Да раз уж несчастье такое, «оголодали, хоть кожи дуби», надо помочь. Он, как старейшина, пришлет кое-какой еды, а пустить в Седьмой Гурт самолично не может: надо обсудить с другими, у них тут все общее.

Окончив говорить, Матвей Гуртов не стал ждать расспросов и сам ни о чем не спросил, легко поднялся, кивнул белоковыльной головой и зашагал рядом с собакой той же невидимой тропой через увал. Сначала он рос в небо, уже густо желтеющее от зноя, взгромоздился на каменистый горб, как на огромный пьедестал, затем начал укорачиваться, но еще минуту-две его белая голова будто сама по себе двигалась по четкой кромке увала.

ГОРЬКАЯ НЕЖНОСТЬ ПОЛЫНИ

Гелий вернулся, до серой устали в лице надышавшись степью. Удивительно: степь у палатки, костра — иная, как бы обжита уже и не так гибельна. Степь открытая иссушает, дурманит человека, особенно одинокого. И Гелий, упав боком на рюкзак в тень палатки, какое-то время, смежив глаза, дремал или прислушивался к своему исхудалому телу: что в нем, какова жизнь? И пожалуй, ничего не ощущал, кроме знойной полынной горечи. Июльская степь выгорела, стала бурой пустыней. Только седая полынь во впадинах между увалами чем-то питалась, как-то существовала. Но и она — сорви, помни пальцами — рассыплется трухой с едва уловимой живой ощутимостью.

А ведь они пришли за полынью. Горькой пушистой полынью.

Иветта Зяблова сонно поднялась, сняла мятый батник «а-ля паж», безнадежно утерявший алый цвет, джинсовые брюки, до белой ткани протертые на коленях, исшорканные кеды, бросила, не глядя, куда что, и маленькими шажками, чуть вскидывая вялые руки, пошла к речке. Авенир отвернулся: вдоль узкой спины у нее четко проступали косточки позвоночника, трусики едва держались на мальчишеских бедрах, бретельки лифчика спадали с плеч. Она не стеснялась, не стыдилась, как тяжелобольная, которой уже малопонятен этот свет, отягощенный условностями. Авенир глянул в сторону речки, когда послышался чистый, звонко-кристаллический плеск воды: голая Иветта, присев на корточки, полоскала трусики и лифчик. И он тоже без смущения смотрел на нее, дивясь бумажной белизне бедер, белой полоске от лифчика — точно из иного времени, будто на киноэкране. Она выпрямилась, вошла в речку по колена, и только тут, словно очнувшись, Авенир крикнул:

— Вета! Не забредай глубоко!

— Не-ет! — тоненько донеслось вместе с дзиньканьем падающих капель.

Приподнялся, сел на рюкзак Гелий Стерин, кандидат наук, известный, талантливый человек в научно-исследовательском институте… но там, в невероятно далекой, почти недосягаемой столице. Авенир прикрыл его круглую зарозовевшую лысину парусиновой туристской панамкой.

Они молча смотрели, как плескалась в степной, счастливой, спасительной воде Иветта Зяблова — их спутница, теперь просто женщина; что они могли думать о ней, если чувств сейчас никаких не испытывали? Лишь одно: женщина Иветта Зяблова легче вынесла жажду, голод, жуткую дорогу в никуда; она женщина, она более природна и умерла бы последней, ибо, пока жива женщина, живо продолжение гомо сапиенса.