Вокруг Чехова

шутили, она нам очень понравилась, и было как-то странно, что и она тоже была

учительницей гимназии, хотя и только что поступившей на должность. Казалось, что

никто из учениц не мог бы ее слушаться. Мы думали, что этим наше {204} знакомство и

ограничится, но она пришла к нам и в следующий раз. Все мы были в это время наверху и,

когда услышали ее звонок, столпились на площадке лестницы и стали во все глаза

смотреть вниз. Ей сделалось неловко, и она от стыда закрыла лицо в висевшие на вешалке

шубы.

Это был наш самый лучший друг. Приятели Антона Павловича увлекались ею.

Художник Левитан (ну, конечно!) объяснялся ей в любви, а писатель И. Н. Потапенко

заинтересовался ею всерьез. Но о ней я буду говорить еще и впереди, так как она

сделалась в нашей семье буквально своим человеком.

Дом Корнеева92 на Кудринской-Садовой мог бы гордиться тем, что в нем перебывало

столько знаменитых людей.

О визитах к нам Григоровича и Чайковского я уже говорил. Я помню, как нас дарил

своей дружбой превосходный артист московского Малого театра А. П. Ленский. Он не

только бывал у нас как гость, но и услаждал наш слух своими талантливыми

декламациями. Еще до представления на сцене шекспировского «Ричарда III» он уже

прочитал нам свою роль так, как намеревался читать ее на сцене, и, действительно, прочел

изумительно. Он и упоминавшаяся мною знаменитая актриса М. Н. Ермолова владели

тогда сердцами всех москвичей, – это были перворазрядные артисты и всегда выступали

вместе; классический репертуар был немыслим без них. Я счастлив, что видел М. Н.

Ермолову в самом начале ее сценической деятельности в Народном театре на Солянке в

1876 году, когда она еще была совсем юной актрисой, и что незадолго до ее смерти

виделся с ней у нее же в доме на Тверском бульваре. Я припал к ее руке, старушка

опустила голову ко мне на плечо, и мы прослезились.

М. Н. Ермолова, А. П. Ленский и А. И. Южин-Сум-{205}батов были неподражаемы в

пьесе Виктора Гюго «Эрнани». Пьеса захватила всю тогдашнюю Москву, о ней говорили

везде и повсюду и обсуждали ее на все лады. Так как в этой пьесе было, по мнению

цензуры, кое-что неприемлемое для русских театров, то ее разрешено было ставить под

именем не «Эрнани», как следовало на самом деле, а «Гернани», и без указания, что пьеса

именно Виктора Гюго: авось публика не догадается и не пойдет в театр, чтобы лишний раз

не испортить своей благонамеренности. Но театр все время был переполнен, и достать

билет составляло целый подвиг.

Посетил нас на Кудринской-Садовой и артист В. Н. Давыдов – светило коршевской и

александринской сцены. Это был прямо-таки необыкновенный человек. При своей

тучности он был чрезвычайно подвижен. Он изображал, например, балерину, как она

танцует самые замысловатые танцы, – и вам и в голову не пришло бы, что перед вами

вовсе не балерина, а толстый мужчина. Тогда только что из-под пера Льва Толстого вышла

«Власть тьмы». Давыдов разыграл нам ее у нас же в гостиной на все голоса, причем у него

бесподобно вышла Анютка. Это был очень просвещенный человек. Когда он служил у

Корша, то играл заглавную роль в чеховском «Иванове», и благодаря ему же увидел свет и

одноактный этюд Чехова «Калхас» («Лебединая песня»). Я был тогда на первом

представлении. Этот этюд был мне известен во всех подробностях, потому что я его

переписывал не раз. И, батюшки-светы, сколько в него вставил тогда «отсебятины»

Давыдов! И про Мочалова, и про Щепкина, и про других актеров, так что едва можно

было узнать оригинал. Но в общем вышло недурно и так талантливо, что брат Антон не

обиделся и не возразил. Давыдов неподражаемо рассказывал случаи из провинциальной

актерской жизни, причем тут же разыгрывал все сцены в лицах, и нужно было быть очень

флег-{206}матичным человеком, чтобы не почувствовать после его рассказов боли в

брюшине от смеха.

Приехал к нам туда в первый раз и издатель «Осколков» Н. А. Лейкин. Низенький,

широкоплечий и хромой на одну ногу, он представлял собою очень оригинального

человека. Отличаясь большим, своеобразным гостеприимством, он и сам любил бывать в

гостях, что называется – рассесться, снять сюртук и целые часы провести за столом. Он в

компании любил здорово «урезать» и после сытного, обильного ужина посылал за

отвратительной «углицкой» копченой колбасой и ел ее с наслаждением. Лейкин был

самородком. Из крестьян Ярославской губернии, он был привезен в Питер и отдан там в

лавочники, но благодаря своему дарованию выбился в люди, сделался писателем, стал

домовладельцем, гласным Думы и одним из заправил Городского кредитного общества. Он

написал, по его словам, свыше 20 тысяч рассказов и сценок и всегда с гордостью и