Вокруг да около

– Хозяева не ндравятся. Ты не ндравишься. – Тихоновна вдруг выпрямилась и строго поджала свой беззубый ввалившийся рот. – Да разве это дело? Сено сгноили. Само лучшее сено. Сегодня утрось иду с обабками, из лесу, на-ко, вся деревня в дыму. Ой, тошнехонько, пожар, думаю. Нет, не пожар. Это наши лежебоки просыпаются, печи затопили. Суседка моя, молодица, на крыльцо вывалилась, поперек себя шире, чешет задницу толстую. – Тут Тихоновна живенько вскочила с табуретки и показала, как это делает соседка.

Ананий Егорович, стараясь припомнить, кто же из молодых живет по соседству с Тихоновной, спросил:

– Чья же это молодица?

– Чья? Разве забыл? Дунька Афанасьевых. Тут рядом живет.

– Ну, эта молодуха из годов вышла.

– Из каких таких годов? – не на шутку рассердилась Тихоновна. – Не крась, не крась, Онаний Егорович. Знаем. Из годов вышла? Сколько ей? Шестьдесят-то есть ли?

Ну уж хоть шестьдесят два – не больше. Меня взамуж выдавали, она еще в брюхе у матери жила. Да по-старому, дак это перва работница. Вот що я тебе скажу. – Тихоновна с раздумьем ширнула носом. – Тут как-то иду, у правленья бабы сидят. Солнышко на полдник поворачивает, а за рекой-то журавей надрывается, истошным голосом кричит: "Что вы, суки бессовестные, вставайте.

Страда. А жито-то в поле плачет, сено-то высохло… А они, лупетки, расселись-колом не своротишь. Сидят, пыхтят – за версту слышно. Думаю, болесь какая – все только на болесь и жалуются. Нет, не болесь. Машину ждут. Три версты пройти надо. Срамницы! А как бывалото мы без машины? У меня Олександрушко рос – на войне убит, сам – на Юрове страдает, за пятнадцать верст от дому. Дак я парня на руки, котомку с хлебами на спину да бегом бежу. Как настеганная бежу. А деньто отробишь, опять домой попадаешь. Парня комары раскусают – глаз не знатно. И в войну тоже совесть знали.

Не загорали, – по-новому выразилась Тихоновна. – Пройди-ко по навинам-то – еще теперь мозоли с полей не сошли. Колхозили – рубахи от пота не просыхали. А теперь все заросло. Лес вымахал – хоть полозья гни.

Тихоновна протерла глаза, высморкалась в подол.

– Нет, по нонешним временам, – убежденно сказала она, – житья не жди. Больно болярынь много развелось.

Вишь ведь – солнышку стыдно на землю смотреть. Отвернулось – две недели не показывается.

Помолчала, вздохнула:

– Я и свою дочерь не крашу. Насмотрелась в городе. "Машка, ты чего лежишь? Люди на работу прошли".

Болесь – мы всю жизнь прожили, а такой не слыхали, – опсртия.

– Гипертония, – поправил Ананий Егорович.

– ну-ну, не выговорить. не наша, видно, болесь – тя, заграничная… Проходит время, опертая кончилась, а Марья у меня снова на лежку. "Чего опять, девка?" Дихрет.

Плати осударсьво денежки – бесплатно не рожаем…

Ананий Егорович взглянул на часы. Шестой час. Тихоновна разговорится-конца не дождешься.

– Ладно, пойду, – сказал он, вставая.

– Иди, иди. Я все в глаза высказала. Любо, не любо – слушай. Ну да с меня спрос не велик: пережиток.

Ананий Егорович вопросительно посмотрел на старуху.

– Пережиток, пережиток, – закивала она. – Так, нас, старух, всю жизнь так звали. Чуть маленько вашему брату начальству не угодишь – и давай пережитками корить. Да меня и дочь родная так величает: "Молчи ты, старой пережиток…"

На улице, пока он сидел в избе, посветлело. Дождь кончился. Может быть, и прав Худяков – переломится погода?

От нагретого, разопревшего на печи плаща шел пар.

– Не простудись, – наказывала Тихоновна. – Вишь ведь, закурился – как после бани.

Заулок густо, будто озимью, зарос сочной травой.

Узенькая тропка еле-еле обозначена на отаве, – видно, редко кто заходит к старухе.

Выходя на дорогу, Ананий Егорович еще раз обернулся. Тихоновна босиком стояла на крылечке и легонько, как подсолнухом, кивала ему головой в повойнике со светлым донышком.

Памятник бы поставить этим пережиткам!

X Старый коммунист

Дом служащего, или, как говорят в деревне, человека на деньгах, отличишь сразу. Он и ноиаряднее, этот дом:

наличники у окошек и двери непременно покрашены, вмести жердяной изгороди оградка из рейки или плетень из сосновых или еловых колышков. И, конечно, радиоантенна над крышей (радио провели в колхозе только в пронялом году).

У дома Серафима Ивановича Яковлева, председателя местной лесхнмартели, была еще одна примета – обшитьк; тесом передние углы, солидно окрашенные в темнозеленый цвет.

Серафим Иванович был дома. Он выбежал на крыльцо в белой нательной рубахе с расстегнутым воротом, в галошах на босу ногу:

– Зайди-ко на минутку. Дельце есть.

– И у меня к тебе дельце, – сказал Ананий Егорович.

В светлых сенях, заставленных вдоль стен ушатами и кадушками, три двери: прямо – на кухню, слевав – хлев, к корове, а справа, обитая черным дсрматином, как в солидном, по меньшей мере районного масштаба учреждении, – в одну из передних комнат.