Вокруг себя был никто

Пошел дождь, Абай распахнул зонтик, я взяла его под руку и чуть не заплакала от счастья. Мы прошли мимо университета, поднялись вверх и оказались на треугольной площадке посреди старого города, образованной пересечением трех улочек. На улицах и площадке было пусто, дождь разогнал прохожих, Вильнюс принадлежал нам одним.

Я остановилась под старым фонарем, висящем на цепи, перекинутой наискосок через улицу. Фонарь скрипел, покачиваясь от порывов ветра, стоя под зонтом, мы образовывали перевернутый треугольник, похожий на сечение пирамиды или наконечник стрелы, вонзившийся посреди треугольной площадки.

– Мне от тебя ничего не нужно, – сказала я, глядя в лицо Абая, – но хочу, чтоб ты знал. Я беременна, от тебя, буду рожать. Но мне ничего не нужно. Ничего, кроме твоей любви.

Он закрыл глаза. Желтый, колеблющийся свет фонаря, пробиваясь сквозь черный нейлон зонта, удлинял тени, заострял нос, выделял морщины. Выражение лица Абая напомнило первый вечер в Оше, признание, вырвавшееся из глубины груди.

– Держись подальше от нашей компании, Танюша,– вдруг сказал он, едва разжимая губы.

Я этого ждала, да, этого я и ждала, но все равно во рту стало горько, а ноги налились свинцовой тяжестью. Дождь уютно постукивал по зонту, желтые блики со скрипом метались над нашими головами.

Абай положил зонтик на плечо, неловко прижал его щекой, так, что я оказалась под дождем, стащил с безымянного пальца кольцо и тихо попросил:

– Дай правую руку.

Еще не понимая, в чем дело, я молча повиновалась, он надел это кольцо на мой безымянный палец, перехватил зонтик рукой и поцеловал в губы.

Обратно мы шли молча, тесно прижавшись друг к другу, и не было в моей жизни более счастливых минут, чем во время той неспешной прогулки. Мой любимый, мой муж, мой Мастер, шел рядом, крепко держа меня за руку, а его ребенок, наше общее продолжение, пока еще незримо, но вполне явственно, зрел во мне.

У дома Вилии дождь кончился, Абай закрыл зонтик, и перед самой парадной отпустил мою руку.

– Иди, Танюша. Я тебя позову.

Между самым счастливым и самым несчастным вечером прошло меньше двух недель. Вилия больше не звала меня, видимо, предупрежденная Абаем, а только приносила новости: приехал Толик, прилетел Гамнат, Абай отправил его обратно за Мирзой, прилетел Мирза. Андрэ предложил Абаю остаться в Литве, друзья соберут деньги, купят дом в деревне, на берегу озера, или даже хутор и сделают маленький город Мастеров. Выходные все провели на даче у Валентаса, двое суток раскрутки, гигантское количество водки, бессонные ночи. Видмантас напился и на коленях просил Абая посвятить его в Мастера, а Мирза послал его чистить замерзший туалет, тогда Видмантас обиделся и убежал пьяный в лес без пальто, нашли его через час, совсем синего, но уже трезвого, он не понимал, как очутился посреди леса в домашних тапочках. Приехал Воскобойников с Игорем маленьким, Абай начал собирать гвардию, особый отряд для важной работы. Все туда не попадут, только избранные. Избирать будет Абай, по только ему ведомым принципам.

Самая последняя новость перед трагедией была о вступительном взносе. Вступительный взнос – тысяча рублей, она с Андрэ уже заплатили, Вирга с Видмантасом тоже, не хочу ли я присоединиться?

Нет, я не хотела. Тысяча рублей – огромная сумма, почти годовая учительская зарплата, и, кроме того, деньги мне скоро понадобятся для совсем другой цели. Если Абай, захочет меня увидеть – позовет.

Вилия сделала большие глаза и замолчала, наверное, я не очень трепетно упомянула имя Мастера. «Ну и ладно, – подумала я, – пусть себе дуется». Меня с утра мутило, приступы дурноты сменялись волнами изжоги, поэтому ахи и охи Вилии казались детским лепетом.

Тем вечером я пошла спать рано, как только перестало тошнить, долго лежала, рассматривая танцующие по шторе пятна света. За окном дрожали на ветру уличные фонари, а под одеялом царили тепло и уют.

Мне приснилась Средняя Азия, молитва Мастеров в мечети ассасинов; жар Ферганской долины снова охватил мое тело, и вдруг страх, пронзительный страх вонзился в живот, словно искривленный ноготь Старца Горы. Страх все усиливался, переливаясь в нутряную, глубинную тоску, тоска перешла в отчаянье, физически ощутимое, как нескончаемый гудок паровоза. Я проснулась от голоса Абая, часы показывали глухую середину ночи, мои зубы стучали от пережитого ужаса.

– Таня, – звал голос из-за двери, – Танюша.

Чтобы пробиться сквозь обитые ватой двойные створки Абай должен был кричать во всю мочь, рискуя перебудить соседей – но это я сообразила уже потом, гораздо позже. А тогда, услышав зов, я вскочила с постели и побежала открывать. У двери что-то произошло, мне показалось, будто на мою голову рухнул потолок. Я упала на пол и потеряла сознание.