Вокруг Знаменской площади. История застройки площади Восстания, Лиговского канала, улиц Восстания и Пушкинской

Конь уперся. Голова упрямая и глупая. Чуть что волосы не торчат ежом. Конь не понимает, куда его понукают. Да и не хочет никуда идти. Конь - ужасный либерал: головой ни взад, ни вперед, ни в бок. „Дайте реформу, без этого не шевельнусь“. - „Будет тебе реформа!“. Больно коню: мундштук страшно распялил рот, нижняя челюсть почти под прямым углом к линии головы. Неслыханная, невиданная вещь ни на одном, ни на едином памятнике во всемирном памятовоздвигании. Попробуйте-ка объяснить это! Но ведь это - Родичев и Петрункевич в Твери, не Бог знает какой премудрый Родичев, но который вечно бурчит про себя: „Всех закатаю!“. Я сказал, что голова у коня упрямая и негениальная, „как мы все“, „как Русь“, как „наша интеллигенция“. - „Пустите к свету!“. А хвоста нет, хвост отъеден у этой умницы. Между хвостом - или, лучше сказать, „недостатком хвоста“ - и злой, оскаленной головой помещено громадное туловище с бочищами, с ножищами, с брюшищем, каких решительно ни у одной лошади нет, и Трубецкой. явно рисовал не лошадь, а черт знает что! „Вдохновение“, бессознательность!.. Именно так и нужно было: ну, какой „конь“ Россия, - свинья, а не конь. „Чудище обло“, - обмолвился где-то Третьяковский, а Радищев взял это слово в эпиграф к своему „Путешествию от Москвы до Петербурга“. Совершенно соглашаюсь, что Трубецкой ни о каком Радищеве не слыхал, но ведь пространство-то между Москвою и Петербургом, курные избы, голод, темь - те же самые сейчас, какие видел и Радищев; и Трубецкой, одним глазком посмотрев на все это, вот так же точно, как он „не читал Данте“, - инстинктивно выбрал в „верх“ под императора не коня, а „чудище обло“... Зад, - главное, какой зад у коня! Вы замечали художественный вкус у русских, у самых что ни на есть аристократических русских людей, приделывать для чего-то кучерам чудовищные зады, кладя под кафтан целую подушку. Что за идея? - объясните! Но, должно быть, какая-то историческая тенденция, „мировой** вкус, что ли. „Задом (надо бы сказать грубее) живет человек, а не головой“, - так, должно быть, изъясняют мужики господскую тенденцию к задастым кучерам. Но, вообще говоря, мы „разуму не доверяем“, и это уже что-то более обширное, чем вкус к особым кучерам, хотя удивительно гармонирующее с ним. Даже раскольники , предпочитавшие гореть, чем дать занести свои имена в статистические списки, - и они выразились в этом лошадином „заде“. Трубецкой, который, конечно, видал и удивлялся „большим крупам“ у кучеров, который что-нибудь слыхал о закопавшихся в земле раскольниках, как-нибудь видал и слыхал, хоть и не вслушиваясь, русских спорящих либералов, - все это смесил, соединил в великой безотчетности своей фантазии, своего слепого гения, слепого ума, и посадил упрямую, злую, почти ослиную голову („уперлась вниз по-ослиному“) на громадную полулошадь, полу Бог знает что. Помесь из осла, лошади и с примесью коровы. „Не затанцует“. Да, такая не затанцует; и как мундштук ни давит в нёбо, „матушка Русь“ решительно не умеет танцевать ни по чьей указке и ни под какую музыку. „Ничего не поделаешь, - говорит Всадник, - никуда не едет; одни либералишки, с которыми каши не сваришь.“. Благородный, полугрустный, точно обращенный внутрь себя, взгляд Императора удивительно передает его фигуру, его „стиль“, как я его помню; и удивительным образом это уловлено и передано в таком грубом, жестком материале, как бронза. Произошло это оттого, что взгляд Александра III был художественным центром его фигуры и, должно быть, до того выражал его душу, - ту „единую душу“, которая сказывалась и в жестах, в манерах, в постановке шеи и груди , - что, смотря лишь на эти части фигуры в бронзе, вспоминаешь и его взор. Не умею выразить, но когда смотришь от Николаевского вокзала на памятник, то хотя замечаешь, что собственно черты лица не абсолютно похожи, немножко чужды живому памятнику лица Царя , но зато „весь Царь“ необыкновенно похож на когда-то виденную, единственную, ни с кем не смешиваемую фигуру, и похож не только в фигуре, но и преимущественно в голове, и вот в этом взоре. Мне кажется, что „взор человека“ образует не одно глазное яблоко, но именно вся фигура; и ведь у впервые встречаемого человека нам кидается в глаза его „взор“ еще издали, при входе в комнату, когда мы не различили цвета его глаз и их блеска. „Взор“ - это „как глядит человек", манера, метод смотрения. И у Трубецкого Александр III „глядит" так, как мы видели, видали.

„Ничего не поделаешь! Не едет...". Перед ногами - круча, и путь далек. Николаевский вокзал открывает Сибирскую дорогу. „Много всякого народа перебывало в Сибири", - от петровских раскольников до декабристов „и так далее". Упрям конь и ни под шпорами, ни под музыкой не танцует. На сем „чудище облом" царственно покоится огромная фигура, с благородным и грустным лицом, так далеким от мысли непременно кого-нибудь задергивать, куда-нибудь гнать. <...>