Вокзал Виктория

Полина представила это так живо, что ее передернуло. Нет! Это тем более – нет. То ли воображение у нее было слишком ярким, то ли беременность давала о себе знать не только токсикозом, но и волей к жизни.

– Не переживай, – сказал Неволин. – Хочешь уехать – уедешь. – И объяснил: – Это даже не забота о тебе, а обыкновенная целесообразность. С ребенком толку от тебя здесь будет не много. Так что уехать я тебе помогу. В Москву.

Этого только не хватало!

– Я что, непонятно объяснила… – начала было Полина.

Но Неволин не дал ей продолжить.

– Послушай меня, – сказал он. – Москва сейчас самое безопасное место. Мы – в силе, понимаешь? Гитлер думает, что он в силе, а на самом деле – мы. Дождемся, чтобы он англичан перебил, а потом как муху его прихлопнем. У Германии же ни ресурсов, ничего. А у нас-то вон страна какая! Наша с тобой страна, Полина, наша Москва. Она каждому местечко найдет. И тебе, и ребенку твоему.

Что ей найдут местечко, прозвучало двусмысленно, но шестеренки, крутящиеся у Полины в голове, перерабатывали не пустые подробности, а только существенную информацию. Кто кого собирается перебить-прихлопнуть и когда, в это она сейчас не вникала. Все равно она не может на это повлиять, ну и нечего об этом думать в таком случае. А вот то, что Москва – единственный город, где она с ребенком может найти сейчас пристанище… Похоже, так оно и есть. У нее, по крайней мере, нет другого решения.

– Европа огнем горит, – сказал Неволин. – Что здесь через год будет? Выжженная земля. Не дура же ты, сама все видишь и понимаешь.

– Вижу и понимаю… – медленно произнесла она. – Как мне уехать, Игорь?

Родить самостоятельно Полина не смогла.

Врач, который осматривал ее в приемном покое роддома имени Грауэрмана, сразу ей сказал:

– До завтра понаблюдаем, но в общем-то картина ясная. Таз узкий, предлежание ягодичное. Рисковать не будем, прокесарим.

«Да уж, таз подкачал, – подумала Полина. – Неарийский таз».

– Не волнуйтесь, Полина Андреевна, – решив, видимо, что она испугалась, сказал врач. – Кесарята смелые, говорят. Хотя девочке, может, лишняя смелость и ни к чему.

– Почему девочке? – спросила Полина.

Чувствовала она себя всю беременность отвратительно, токсикоз сохранялся даже сейчас, на восьмом месяце. Она не загадывала, кто у нее родится, а только ждала, чтобы все это закончилось поскорее. Хотя что она станет делать после родов, было ей совершенно непонятно.

– Так мне кажется. По сердцебиению и вообще, опыт подсказывает, – сказал врач. – А вы мальчика ждете? – И, не дождавшись ответа, добавил: – Девочки лучше.

– Чем же они лучше? – невесело усмехнулась Полина.

– Мальчики к войне рождаются, а девочки к миру. Как назовете?

– Не знаю.

– Ну, ложитесь на каталку. В палату поедете. А завтра утром и прокесарим.

Больничный коридор был похож на вокзал, выглядел таким же чужим и унылым. Ощущение вокзальной неприкаянности не оставляло Полину все время, пока санитар вез ее на каталке. И в палате оно не прошло, и ночью, когда она с трудом поднялась, чтобы сходить в туалет… Вся ее жизнь сделалась такой бесприютной, вот именно вокзальной, что никаких других аналогий ей в голову не приходило.

«Вокзал Виктория, – вдруг вспомнила она. – Если откуда-нибудь возвращаешься, то выходишь из поезда и идешь пешком, и через пятнадцать минут ты дома».

Это воспоминание пришло так некстати, что, стоя в туалете возле тусклого окна, Полина чуть не завыла, как бездомная собака. Но сразу вслед за этим воспоминанием пришло другое – взлетающая бровь, небесная ласточка…

«Викторией назову, – подумала она. – Решительное имя. Победное. Ему понравилось бы».

От этой мысли ей стало как-то спокойнее. Ощущение было непонятное – имя Виктория никакого спокойствия в себе не содержало. Но Полине показалось, что это неожиданно и беспричинно пришедшее ей в голову имя связывает ее с Робертом. Пусть призрачно связывает, но что теперь не призрачно в ее жизни? Только брови-ласточки в воспоминаниях.

О том, что врач не ошибся и у нее родилась дочь, Полина узнала от Неволина. Когда она пришла в себя после наркоза, он сидел у нее в палате. В отдельной палате, которую ей отвели в переполненном роддоме.

– Поздравляю с дочерью, – сказал Неволин, увидев, что Полина открыла глаза. – Как назвать?

– Виктория, – машинально ответила Полина.

Только потом она поняла, как странно прозвучал его вопрос. Не «как назовешь», а «как назвать», как будто само собой разумелось, что называть будет не она.

Уже в то утро все было решено. Но в то утро голова у нее соображала слабо. А Неволин был слишком взволнован, чтобы следить за своей речью.

Полина заметила его волнение и подумала было, что оно связано с событием, произошедшим в ее жизни. Но уже со следующей его фразой все переменилось. Жизнь ее переменилась – в очередной раз.

– Война, Полина, – сказал Неволин.

– Где? – не поняла она.

Война шла уже так давно, что стала для нее привычной.

– У нас. С Гитлером твоим война, – мрачно бросил он.

– Ты думай, что говоришь, – еле шевеля не отошедшим еще от наркоза языком, сказала Полина. – Он ваш, а не мой.