Волчата

Держим дистанцию, держим темп скока, слаженный ритм рыси трёх коренников. Их шаг уже не ускоряется — удлиняется. Ровный, скользящий бег. Почти без колебания корпуса. И рядом с коренниками, так контрастно, взмахивают гривами, мечутся в галопе пристяжные. Уже не едем, не плывём — летим. В темноте, под чернотой высоченного, ночного ещё, неба, но — по светлому, по белому полотну снега. В тишине, но — среди музыки ритмичного скрипа саней по снегу. Ничего не мешает этому полёту, ничего не отвлекает. Кажется, во всём мире — никого нет. Метель из снега, взбитого, поднятого копытами передних троек, залепляет замотанное по самые глаза лицо. Но это не раздражает — радует, возбуждает, веселит. Ходу, милые, ходу! Шибче-шибчее-е-е! Встречный ветер толкает в грудь. Волны — холодного воздуха в лицо. Волны тёплого — от лошадей. Разогрелись, родимые.

Кони на Руси — «родимые». Родственники, будто мы кентавры какие. А вот здешним брянским мужичкам — мужички, что смоленские, что черниговские, совсем даже не родственники. Злые чужаки. Это как же надо народ озлобить друг на друга! Как, как… «Разделяй и властвуй». Русские князья так и делают. Самостийность как высшая стадия эволюционного развития местечковости. Политическая форма выражения инстинктивной ксенофобии голозадых обезьян. Типа «УПАциков» в моё время. Или других нациков. «Феодальная раздробленность» называется. Как-то эти… гоминиды реликтовые и до 21 в. дожили.

Ага, а вот и Брянск. Неправильный какой-то. С левой стороны. А должен быть с правой и ниже по реке вёрст на пять.

А, опять забыл. «Погибель земли Русской». Придут монголы и всё сожгут. А город отстроят заново. Но уже не на Чашином кургане, а на Покровской горе. Вот там его и будут жечь в следующие разы. Снова татары, литовцы, московские рати, поляки, лжедимитрии… Последний раз — в сентябре 1943, уже наша артиллерия.

А пока он зовётся не Брянск, не Дебрянск, а Брынь. В 20 в. друг у меня добрый был. Тоже — Брыней звали. Из этих же мест. Старые слова иной раз долго живут.

Городок основан Свояком. В смысле: первое упоминание в летописи когда городок Давайдовичи сожгли. «Ледяной поход Свояка». Ивашка аж проснулся, показывает руками:

— Тама мы были, откуда они наступали…. А мы вон оттуда ка-ак выскочили… А тут нам в лоб берендеи… Сеча была… Коню моему ухо срубили… Потом зажгли посад и давай возы вверх по реке вытягивать.

Николай из вторых саней смотрит на городок — аж облизывается. Чуть за борт не вывалился. Видеть жилое место и не походить по торгу, не пообщаться, не потрогать товары, не послушать людей, не поторговаться…

Останавливаться не будем: это ещё владения Магога.

Тут сильного разорения не было, но среди вятших, особенно — служилых, наверняка есть те, кто этой осенью своих сотоварищей боевых во Вщижском детинце на пепелище в землю зарывал. Захотят — найдут к чему прицепиться. «Сволота смоленская…». Засунут в поруб просто «для поговорить». А мне в подземелья… В Киеве, у Степаниды свет Слудовны, может быть, были чем-то особенные, но выяснять разницу… Ходу, родненькие, ходу.

Я только одного не пойму: какого… нас с такой легендой послали? «Приказчики купцов смоленских посмотреть торги деснянские…». Какие торги?! Какой идиот решил изображать «контрольную закупку» на пепелище? Кыпчаки разорили низовья, Вщиж выжгли русские. Ну и где мы, по легенде — купцы, можем «торги повысматривать»?

Хотя… Средние города на Десне — целые. Население с низу бежит и тащит высоколиквидные товарные ценности. И самих себя, что тоже товар. Если с этой стороны взглянуть, то, возможно, наша легенда прикрытия имеет смысл?

Хочется верить в разумность начальства. Ведь не на скорую же руку эта «миссия» задумывалась. Ведь разговор с Акимом был в середине лета, а сейчас самое начало февраля. Или у них такая супер-секретность, что просто ресурсов ни на что не хватило? По весне задумали, а после поправить уже некому было? Такая глубокая конспирация? Тогда нам хана. После сильно тайных операций живых свидетелей оставаться не должно.

Эта мысль давно уже шебуршилась в моих мозгах. С самого начала. Тогда мне казалось, что просто проявляется моя нелюбовь к гос. тайнам. Я свою идиосинкразию старательно давил, глядя на расцвётшего от самоуважения Акима. У него — честь, гордость, уважение старых сотоварищей… Я стараюсь поддерживать. Но умирать за это…

Хрень какая-то… Лезем незнамо куда, как кот в сапог.

В Трубчевске, как на постой встали, Борзята снова в город намылился. Чего он поздним вечером там углядеть собирается? Закрыто же уже всё.

Следом за нами в подгороднюю слободу пришёл ещё один обоз. Встречный, с низу. И совсем на наш непохожий. Их на постоялый двор и не пустили — по слободе распихались. Но несколько человек в кабак зашли, а мы там за столом сидим-ужинаем.

Обоз… не купеческий. Десятка четыре дровень, в дровнях бабы и дети, к задкам коровы и козы привязаны. Идут себе, cпокойненько, пешочком, шажком неторопливым.