Волчье небо. 1944 год

Теперь Пархоменко уставился на дядю Яшу. Но и его взгляда не поймал. Дядя Яша разглядывал нож. Рукоятка была плотно обмотана проволокой в три цвета. Работа была по-своему артистичной, со вкусом, – некстати оценил дядя Яша.

– Ну, – пригласил Пархоменко Бобку, – рассказывай.

Дядя Яша стоял и видел Бобкину шею, торчавшую из воротничка. Маковку на коротко стриженной голове. Бобка не покраснел, не заплакал. Он сказал:

– Выменял.

– У кого? – демонстративно глядел на дядю Яшу Пархоменко. Похоже, он уже знал ответ. И это был такой ответ, который дяде Яше не понравится.

Дядя Яша тут же вспомнил школу: серое унылое здание (а есть не унылые школы вообще, в мире, в природе?), гвалт мальчишек. Мальчики и девочки учились раздельно. Многие говорили, что дисциплине у мальчишек это не помогало, и дядя Яша был согласен. Но двое против Бобки? Даже если Бобка кругом не прав?

– Послушайте, – обернулся дядя Яша к Пархоменко.

– У кого?! – приподнял рыжие усы тот. «Вот таракан. Расселся. И командует», – с неприязнью подумал дядя Яша. Да, нож – не игрушка. Но в самом деле: не украл же. Просто выменял. Дядя Яша поспешил Бобке на помощь.

– Послушайте, товарищ Пархоменко, это же всего лишь…

Но Бобка склонился еще ниже.

– Не слышу! – перегнулся к нему через стол Пархоменко. Выпрямился. – Слышали?

Снова к Бобке:

– У кого – еще раз?

– У немца, – подтвердил Бобка.

– У кого?! – изумился дядя Яша. Он ухватился за соломинку: в смысле – у учителя немецкого языка. Мысли заметались. Кто сейчас – сейчас! – учит детей немецкому? Ну предположим! Говорят же про учительницу английского: «англичанка».

– У пленного. Немца, – развеял все сомнения Пархоменко.

Дядя Яша сел, как подкошенный. Оба не сводили с Бобки глаз. Пархоменко – негодующих, праведных. Дядя Яша – изумленных. Он даже прикрыл ладонью рот. Спросил из-под пальцев:

– На что ты его поменял?

– Вы что, не слышали? У пленного немца! – попытался вернуть разговор в нужное русло милиционер Пархоменко.

– На хлеб.

– Пленного врага прикармливает, – перевел Пархоменко.

– А где ты его взял? – дядя Яша был так ошеломлен, что ни рассердиться не смог, ни встревожиться. А тревожиться стоило: все-таки немец, все-таки враг, а Бобка, можно повернуть, содействует врагу. Но голос дяди Яши звучал мягко.

– Ножик? – с надеждой поднял лицо Бобка.

– Немца.

Бобка опять потупился.

– На бывшем ипподроме бараки стоят, – ответил за него Пархоменко. – Ну, сам дальше расскажешь?

Бобка помотал головой.

«А что я-то могу сделать? Я целый день на службе», – думал дядя Яша.

Он проводил Пархоменко до дверей. Тот говорил и говорил:

– Я таких каждый день от заборов гоняю… По чердакам гоняю. По подвалам. Всё патроны ищут. Неразорвавшиеся снаряды.

Коридор, казалось дяде Яше, не кончится никогда.

– Я таких знаете сколько с улиц вылавливаю? Каждый день!

Дядя Яша промычал что-то невнятное. С облегчением распахнул перед милиционером дверь.

Пархоменко вдруг развернулся, и дядя Яша почти испугался, что он сейчас скажет: «А знаете что? Останусь у вас, поужинаю у вас, жить буду теперь у вас, никогда отсюда не уйду». Но Пархоменко сказал:

– Для таких знаете уже какое словцо есть?

– Какое?

– Безотцовщина.

Дяде Яше остро захотелось дать ему по морде – нарушить симметрию усов. Даже то, что дядя Яша знал, что такое маскароны, не мешало. Помешало другое. Если арестуют и его, с кем останутся дети?

– М-да, – промычал он, сжимая бесполезные кулаки. – Война.

Он пошел, напирая так, что милиционеру пришлось отступить на лестничную площадку. Совсем чуть-чуть, и можно будет захлопнуть дверь.

– Подумайте, товарищ, – не отлипал Пархоменко. – Может, пришла пора обмозговать это дело хорошенько и передать заботу государству.

– Что?

Но Пархоменко глядел на него такими васильковыми, участливыми глазами:

– Я ведь тоже без отца, – сказал милиционер. – Государство вырастило. Воспитало. Научило. Показало дорогу в жизни.

Он умолк. Оба его родителя умерли в один год, тогда многие умерли; говорить сердечно он не умел – не успел в детстве наполниться любовью. Когда ему хотелось сказать что-то от души, от чистого сердца, изо рта сыпались какие-то ошметки лозунгов, трескучая официальная дрянь. И Пархоменко надеялся, что взгляд его лучше всяких слов растолкует этому усталому исковерканному войной человеку, что… Но не успел.

– Здравствуйте! А я как раз к вам.

Оба обернулись.

Шумно топала по лестнице к ним молодая женщина. Из-под берета топорщились коротко стриженные волосы. Юбка казалась бетонной, пальто гранитным, а вся она была бескомпромиссно нацелена вперед. Ладонь выдвинулась, как ледокол. Оба невольно попятились. Протянули для приветствия руки. Их по очереди стиснула десница. Дядя Яша поморщился, Пархоменко ойкнул.

– В общем, так вот, – заспешил Пархоменко. Он уже опомнился, застеснялся себя, прятал глаза. – Тут надо действовать аккуратно. Без горячки. По уму. По-человечески. Заходите в отделение. Побеседуем.

Козырнул.

Сапоги его затопотали вниз.