Волчье небо. 1944 год

«Я не могу… – думал он. – Я просто не справлюсь».

Лоб его взмок, под мышками горело. «Что я сделал не так? Когда? В какой момент ошибся? Когда взял на себя – слишком много?» Ответов не было. Он боялся их, этих ответов.

Отмахнул от лица шерстяной рукав. Кожу, шрамы в том месте, где их обнимало войлочное гнездо протеза, казалось, натерли жгучим перцем. Боль стреляла выше, чуть ли не до самой груди.

Дядя Яша всхлипнул. Отстегнуть бы проклятую штуковину.

А остальное – как отстегнуть?

Чей-то палец ударил по выключателю. В коридоре повис желтый свет маленькой близорукой лампочки.

– Кто тут? – голос тети Даши.

Хотя бы не открывать глаза. Не смотреть никому в лицо.

– Яша, ты?

– Я не могу, – выдавил он. – Не справляюсь.

– Худо?

Помотал головой:

– Длинный был день.

– Да уж, гости к вам сегодня косяком, – попробовала пошутить тетя Даша. – Ну ничего. Мальчишки. Бывает.

Дядя Яша помотал головой:

– …Протез, – соврал. – Просто надо привыкнуть.

А к остальному привыкнуть – как?

– Молодец, – похваливала тетя Даша. – Правильно! Неча сдаваться. Немца радовать. Вон наши летчики: без ног опять в строй встают, летают, я читала. Читал, небось?

Дядя Яша неопределенно промычал.

– Во! Правильно делают. И ты – молодец.

Может, и привыкать – не надо? А что такого? Если разобраться. Вон, вырос же Пархоменко человеком. Справилось государство. Когда не может семья. Когда семьи – нет. «Заткнись!» – ужаснулся. Но уже изреченная мысль осталась, как камень на берегу после отлива.

– Справишься!

Хотелось провалиться обратно в груду пальто. Остаться в ней. Навсегда.

– Просто устал.

«Страшно устал».

– Помочь встать?

Не дожидаясь ответа, тетя Даша наклонилась, закинула его руку себе на плечо и, крякнув, заставила встать. У дяди Яши перед глазами лопнули огненные шары. Крепче ухватился за соседку. На лице ее заметил тревогу. Стало за себя стыдно: «Боится, что упаду». Промямлил:

– Извините.

Но тетя Даша боялась не этого: «Еще решит, я того-этого, мол, из жалости. Мужикам гордость важна. Калекам особенно». И поэтому, пыхтя под тяжестью, преувеличенно весело балаболила:

– Ничо! Мне после трамвайных рельс и шпал всё – как перышко! Во жить-то стали! Видал? Роскошь! Трамвайные пути новые кладем! Уж и не вспомнить, как трамваев вовсе не было. Вмерзлые да побитые стояли. А теперь – во! Новые пускаем. Видал? Значит, конец войне скоро. То-то.

Когда дядя Яша вернулся в комнату, за столом сидел один Бобка.

Дядя Яша молча стал убирать со стола. Бобка бросился помогать. Поволок грязную посуду мыть.

Дядя Яша выдвигал ящики буфета. Выдвинул. Грязный сверток: кукла Сары. Дядя Яша осторожно провел по ней пальцем. Отдернул. Как будто она могла вскочить, тяпнуть.

Грязная. Никакая не кукла. Носовой платок завязали узлом, получилась голова. На ней были грубо намалеваны глаза. Рот не поместился. Дядю Яшу передернуло. Так ясно он все это снова увидел.

…Дорога была похожа на желоб, наполненный грязью. Грязь норовила стащить с него сапоги. Чмокая, с досадой отпускала…

«Тогда еще ноги было две», – криво усмехнулся дядя Яша воспоминанию.

…Он подошел озадаченный: что это? Ведь могли и проехать мимо. Кожа была серой, волосы были серыми. Засохшая грязь покрывала лицо, голову, тело плотной растрескавшейся коркой. Ужаснулся: ребенок! Выдернул, как репку. Лицо ребенка казалось глиняным. Оно пугало больше, чем если бы было мертвым. (А ведь вроде бы столько уже видел; только что видел такое, что… что… хватит! В вещмешке фляга со спиртом, скорей бы добраться, спирт смывает все воспоминания – хотя бы на время, пусть.) Дядя Яша понес ребенка к борту. Прокофьев сверху выпростал руки. Принял. Втянул наверх. Дядя Яша полез в кузов. Прокофьев, поплевывая себе на пальцы, оттирал на глиняном лице глаза. Не вышло: глаза у ребенка были склеены грязью.

– Это ж сколько он тут простоял, – спросил свою ладонь Прокофьев. На ней остались бурые разводы.

– Привезем в часть, расспросим – расскажет, – дядя Яша постучал по крыше водителю: поехали. Мотор завыл, зазвенели цепи на колесах, зачавкало.

– Приедем – первым делом его вымоем, – поднял палец Прокофьев.

Всю дорогу ребенок молчал. Руки были прижаты к телу, покрытые грязью кулаки казались наростами. Дядя Яша глядел в сторону, жалость выворачивала нутро.

После пятого или шестого ведра, вынесенного санитаркой, разобрались: девочка. Глаза у нее карие, волосы черные. Пальцы розовые. Девочка так и стояла, как ее нашли на дороге: пеньком. Как будто не могла поверить, что корки больше нет. Руки прижаты к телу, сжаты в кулаки. Палец за пальцем дядя Яша стал разворачивать ей кулак. И нашел эту куклу…

Тогда он и решил, что возьмет девочку в семью.

Он думал, что станет лучше.

А стало – вот так.

Профессор Петухов сказал, что поражений голосовых связок и речевого аппарата нет.

Профессор Лещенко сказал, что причины неврологические. «Это, значит, когда она снова заговорит?» – хрипло спросил дядя Яша, чувствуя, как из-под ноги уходит пол. «Это значит: может, никогда», – блеснули в ответ очки. Профессору всё – «клинический случай». А для них «может» – это день за днем. Дни, часы, минуты вместе.