Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955

Начать полемику, как этого хотел Карл Ясперс, было важнейшим стремлением Neue Zeitung. Ганс Хабе с тревогой следил за тем, как многие немцы, в свое время критически настроенные по отношению к гитлеровскому режиму, которые, в сущности, должны были бы испытывать радость освобождения, держали четкую дистанцию с оккупационными властями и даже вдруг начали выражать солидарность с заядлыми нацистами. В своей статье «Ложная солидарность» он в ноябре 1945 года подвергает анализу этот феномен – что многие сохранившие честь немцы из чувства собственного достоинства, по-видимому, решили, что им нужно протянуть руку поверженным национал-социалистам. «Нет для немца ничего более соблазнительного, чем возможность сделать широкий жест, проявить невнятное средневеково-рыцарское великодушие». Однако, по мнению Хабе, они уходили от ответственности, предоставляя сводить счеты с нацистскими преступниками иностранным победителям.[302]

Писатель Альфред Дёблин в образе «офицера культуры» во французской униформе, 1946 год. Однако ироничная писательница Ирмгард Кюн сочла этот наряд комичным. По ее словам, он выглядел словно игрушечный солдат, «как-то смешно постаревший»

Если даже несгибаемому Гансу Хабе было нелегко мириться со стеной враждебности, особенно в образованных кругах, то в 300 километрах северо-западнее разыгралась еще более тяжелая драма. Там, в Баден-Бадене, осенью 1945 года по поручению французов открыл бюро по денацификации Альфред Дёблин, автор знаменитого романа «Берлин, Александерплац», который, будучи евреем, вынужден был в свое время эмигрировать, а теперь вернулся назад, как Хабе и Хернштадт. Оно располагалось в конфискованном гранд-отеле «Штефани». Дёблин, уже в возрасте 68 лет, каждое утро являлся туда в своем элегантном французском мундире и во исполнение поручения Парижского министерства информации приступал к реорганизации и демократизации духовной жизни. Эта задача включала, по его представлениям, создание литературного журнала, который он назвал Das Goldene Tor («Золотые ворота»). На первой странице красовалось стилизованное изображение сан-францисского моста Золотые Ворота, что само по себе уже было довольно странным для финансируемого французской стороной печатного органа. Дёблин с воодушевлением принялся за работу: реанимировал старые контакты, писал письма, готовил репортажи для радио Südwestfunk и проверял приготовленные к печати рукописи немецких авторов. Это и стало камнем преткновения. Он выступал в роли цензора. Бывшие его коллеги воспринимали это как унижение и возмущались. Когда он во Фрайбурге выступил перед небольшой группой писателей с призывом к сотрудничеству и пригласил их в свою газету, он почти физически ощутил исходившую от них глухую ненависть, которая вскоре выплеснулась наружу.

«Я чувствовал, это будет непростая задача, ведь передо мной сидели разочарованные, некогда высокомерные немцы, и надо было отталкиваться от прежних, старых добрых общих знаменателей. С какой безмолвной враждебностью они меня тогда слушали, и как у меня застревало в горле каждое слово! Трудно, почти невозможно было воспламенить эти сердца. Не дождавшись ответа, я стал обращаться к каждому отдельно с просьбой высказаться по поводу моего предложения. Хотя почти не сомневался в том, что ответ будет отрицательным. И тут их прорвало: они не желали быть коллаборационистами, сотрудничать с какими-то там французами, они хотели идти своим прежним, единоличным, диким национальным путем. Многие говорили очень эмоционально, дрожа от возмущения и негодования». Дёблин был изумлен. Он не мог понять, почему оккупационная власть после войны, жертвой которой стали миллионы и миллионы людей, не может позволить себе цензуру хотя бы на некоторое время, на некий переходный период. Видимо, они думали, что он считает себя лучше них. А разве он не был и в самом деле лучше них? [303]