Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955

То, что немцы заключили своеобразное соглашение и стали считать себя жертвами Гитлера, невозможно оценить иначе, как нестерпимое высокомерие по отношению к миллионам убитых. Коллективное негласное соглашение немцев считать себя жертвами Гитлера было невыносимым кощунством по отношению к миллионам убитых. С высоты исторической справедливости этот способ самооправдания – как и снисходительность в отношении преступников – возмутителен, а для установления демократии в Европе, он, по-видимому, был подходящей и, предположительно, неизбежной предпосылкой, потому что создавал ментальную основу нового старта. Ибо убеждение в том, что ты – жертва Гитлера, давало возможность стряхнуть с себя последние остатки лояльности к рухнувшему режиму, не чувствуя себя подлецом, трусом и оппортунистом. Это было тем более привлекательно, что как на востоке, так и на западе немцы еще долгое время вынуждены были прибегать к защите бывших врагов. Обе конструкции дружбы – немецко-русская дружба народов на востоке и дружба ФРГ и западных союзников – функционировали лишь благодаря данной концепции жертвы, суть которой сводилась к тому, что немцев в 1945 году освободили.

С убеждением в том, что его обманули и использовали, в каждом нацисте, казалось, сразу же погасла последняя идеологическая искра, и он мог перейти на службу демократии с внутренней непредвзятостью, словно в результате суровой духовной работы над самим собой совершил чудо внутренней денацификации. Приписываемая себе участь жертвы, называемая в социологии самовиктимизацией, освободила большинство немцев от потребности осмыслить, осознать и осудить нацистские преступления, совершенные от их имени.

«Коммуникативное замалчивание» прошлого, как парадоксально назвал этот процесс в 1983 году философ Герман Люббе, позволило интегрировать десятки миллионов убежденных нацистов в общество, на законодательном и мировоззренческом уровне объявившего антифашизм аксиомой. Его определение этого молчания как «социально-психологического и политического средства превращения нашего послевоенного населения в граждан ФРГ» было воспринято как продолжающееся оправдание вытеснения и вызвало резкую критику. Однако тезис о том, что «политическая амнистия и социальная реинтеграция огромной армии „сочувствующих“ были столь же необходимы, сколь неизбежны», разделяют уже и историки, однозначно заинтересованные в скрупулезном анализе и осуждении нацистских преступлений и политики их отрицания.[402][403]

Уже в своей первой речи в Бундестаге канцлер Конрад Аденауэр поднял вопрос об амнистии «некоторых ошибок и проступков», ставших результатом «суровых испытаний и искушений», которые принесла с собой «война и послевоенное безвременье»: «Если федеральное правительство исполнено решимости оставить прошлое позади – будучи убежденным в том, что многие уже искупили свою субъективно не самую тяжкую вину, – то оно, с другой стороны, твердо намерено также извлечь необходимые уроки из этого прошлого, касающиеся тех, кто покушается на основы нашего государства».[404]

Аденауэр, отважный противник национал-социализма, не раз подвергавшийся репрессиям и лишению свободы в Третьем рейхе, на практике воплотил в своем непосредственном окружении то, что понимал под амнистией, назначив на пост главы ведомства федерального канцлера юриста Ганса Глобке. Глобке как соавтор нюрнбергских расовых законов активно содействовал изоляции и преследованию евреев. Его возвращение на политический олимп уже в ФРГ вызвало в 1950 году ожесточенные парламентские дебаты; с ним же были связаны позорные государственные меры, направленные на его незаконную реабилитацию, и воспрепятствование осуществлению правосудия. В ответ на взрыв общественного возмущения по поводу назначения Глобке Аденауэр ответил: «Пока нет чистой воды, грязную не выливают».