Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955

Эта позиция Аденауэра поставила под сомнение нравственную целостность молодой Федеративной Республики Германия и вызвала ярость и отчаяние у многих демократов. ГДР подобные инциденты каждый раз давали лишний повод подчеркнуть «родственный характер Боннского режима» и нацистского государства. Эгон Бар, ставший позже видным политиком и вместе с Вилли Брандтом ратовавший за разрядку международной напряженности, а в то время – журналист, сотрудничавший c западноберлинским радио RIAS, тоже пришел в ужас от истории с назначением Глобке на пост главы ведомства канцлера, которая была лишь прелюдией к возвращению многих известных нацистских функционеров на руководящие должности. Органы юстиции, государственной безопасности, медицина и система высшего образования кишели вчерашними верными слугами фюрера, которые вновь заняли свои прежние посты и бодро устремились вверх по карьерной лестнице. Позже Бар существенно пересмотрел свое отношение к Аденауэру: «За прошедшие десятилетия мой взгляд на него смягчился, ведь старому Аденауэру нужно было решить почти неразрешимую задачу: ему досталось государство с шестью миллионами членов НСДАП и изгнанниками, среди которых едва ли было меньше нацистов. И он должен был руководить страной так, чтобы эта взрывоопасная смесь не детонировала. В этом и заключается искусство государственного управления». Далее Бар продолжает: «На мой взгляд, главное достижение Аденауэра – в том, что он вопреки всему сумел объединить государство; и Глобке стал инструментом, знаком или важным сигналом этого процесса».[405][406]

Послесловие: счастье

Пусть немецкое послевоенное общество упрекают в недостатке любви к правде, зато ему нельзя не отдать должное и не отметить следующее: оно дало такие результаты по вытеснению, что из них до сих пор извлекают огромную пользу потомки. То, что, несмотря на упорное нежелание дать объективную оценку прошлому и сделать соответствующие выводы, несмотря на массовое возвращение представителей нацистской элиты на прежние посты и должности, в обоих немецких государствах утвердилось очищенное от национал-социализма мировоззрение, – гораздо большее чудо, чем так называемое экономическое чудо. Почти такой же зловещей, как инфернальное прошлое Германии, кажется и та интуитивная уверенность, с которой она потом вновь обрела свое былое благонравие. Чудо потому и является чудом, что свершилось так незаметно. О «неприметной, благонравной, славной реальности» мечтал Альфред Дёблин, видевший в ней антипод заносчивой, антигражданской национал-социалистской тирании. Он не мог и представить себе, что его мечта воплотится в жизнь в государстве среднего класса ФРГ и в частных идиллиях ГДР – в рае посредственности, который станет источником вдохновения карикатуристов и объектом регулярных насмешек. Целью данной книги была попытка понять причины, по которым большинство немцев при всем высокомерном отрицании индивидуальной вины в то же время избавилось от ментальности, которая сделала нацистский режим возможным. Главную роль в этом сыграл шок радикального отрезвления, такой же сильный, как и предшествовавшая ему мания величия. Однако важными факторами стали и привлекательность более непринужденных форм жизни, олицетворением которых были союзники, горькие уроки социализации на черном рынке, тяготы изгнанничества и последующей интеграции, бурные баталии вокруг абстрактного искусства, удовольствие от нового дизайна. Все это способствовало смене ментальности, на основе которой политические рассуждения по поводу демократии постепенно принесли плоды.[407]

Существенное значение для благополучного исхода послевоенного развития имел экономический подъем. Он позволил хоть как-то, хотя бы временно, пристроить 12 миллионов переселенцев, 10 миллионов демобилизованных солдат и как минимум столько же граждан, лишившихся жилья в результате бомбежек, и таким образом выдать им своего рода пропуск в будущее. Смогла ли бы ФРГ без «экономического чуда» достичь той легендарной политической стабильности, позволившей столь осторожно вырастить детей под лозунгом «Никаких экспериментов!», что они в шестидесятые годы смогли начать свою «культурную революцию», – большой вопрос, который, к счастью, так и останется всего лишь предметом спекуляций.