Волчье время

Олварг счел за лучшее держаться так, как будто они были правы, и он в самом деле вызвал эту бурю своей магией. Бесстрастно опросив нескольких офицеров и поручив Нэйду обеспечивать порядок, он, как ни в чем ни бывало, повернулся к собравшимся спиной и зашагал обратно к магистрату. Но в действительности он едва владел своим лицом и с трудом заставлял себя идти, не ускоряя шаг. Его ужасно раздражали взрывы хохота, все еще доносившиеся от стены, и он бы с удовольствием приказал спустить шкуру с тех, кто предавался этому бессмысленному, слабоумному веселью, если бы ему не нужно было притворяться человеком, который добился именно того, чего хотел, и полностью доволен результатами своих трудов.

В действительности Олварг чувствовал себя растерянным, ошеломленным и, в конце концов, просто испуганным.

Граница, ограждающая Мирный, исключала всякие сомнения по поводу того, что этот шторм был вызван магией - и при мысли об этой магии на лбу у него выступал холодный пот. В мире существовала только одна Сила, у которой были основания щадить его и защищать при помощи невидимой стены.

Магия Темного Истока берегла его – правда, не как союзника и даже не как ценное орудие, а как гуся, которого откармливают к празднику.

Внутри невидимого купола было совсем не холодно, но Олварг чувствовал, что его начинает колотить озноб. Истоку явно не понравилась идея мирового соглашения с Вальдером, и он ясно показал, что не допустит ничего подобного. Вплоть до сегодняшнего дня Олварг не представлял, что эта магия усилилась настолько, что способна вызывать такие разрушения в реальном мире. Когда он смотрел на хаос, который царил за границами магического круга, королю казалось, словно он глотает куски льда – от каждого такого взгляда его внутренности продирало жгучим холодом. Если Исток способен на подобное уже теперь, то что же будет, если он сделает то, чем угрожал Вальдеру, и накормит его жизнями захваченных при штурме пленников?..

Олваргу показалось, что он проглотил особенно большой и острый кусок льда, когда у него промелькнула ужасающая мысль – он сотни раз бывал в развалинах Галарры, но ни разу не задумывался, каким этот мир был раньше, до тех пор, как его выжгла магия Истока. Что, если к тому моменту, когда эта магия войдет в полную силу, их мир станет точно таким же, как Галарра?..

На одно короткое мгновение Олварг даже подумал, что, может быть, еще не поздно все остановить. Вернуться в Эсселвиль и поискать какой-то другой способ захватить Адель... а то и вовсе отказаться от этой самоубийственный затеи и прожить остаток жизни в Дель-Гвинире, используя ровно столько магии, сколько необходимо, чтобы удержать в повиновении адхаров. Мысль мелькнула и исчезла, как и множество подобных мыслей, посещавших его раньше. Олварг знал, что все это – пустое самообольщение.

Исток привёл его сюда и не позволит ему отступить.

Пока он делал то, что соответствовало её планам, магия не встревала в его повседневные дела, но это не было (а с некоторых пор даже уже и не казалось) подлинной свободой. С того дня, как Олварг обнаружил, что Тьма постепенно пожирает его изнутри, он часто чувствовал себя, как лошадь, которая движется туда, куда угодно её всаднику, и идет как раз тем аллюром, который ему удобен. На первый взгляд, между подобной лошадью и её всадником царит полное единодушие, но это, разумеется, иллюзия – как только лошадь попытается свернуть куда-то в сторону или остановиться, она тут же обнаружит, что у всадника есть хлыст, и шпоры, и уздечка, раздирающая ей рот.

Глядя на грозовые тучи, облепившие защитный купол по краям, так что казалось, что он вот-вот треснет и расколется, как хрупкое стекло, Олварг внезапно пожалел, что единственный человек, который мог бы встать между ним и магией Истока, потерял рассудок и не помнил даже собственного имени.

В подземной камере было темно – единственная лампа, стоявшая на краю Железного стола, давала слишком мало света, чтобы осветить все подземелье целиком, и в углах притаилась темнота. В круг света попадал только сам Стол, приземистый трехногий табурет и край грубого деревянного топчана. Лежавший на топчане человек не спал, но назвать его состояние «бодрствованием», пожалуй, было бы изрядным преувеличением. Мужчина лежал совершенно неподвижно, равнодушно глядя в потолок, и, если бы кому-то вздумалось подойти к узнику и посмотреть ему в глаза, его бы поразило их отсутствующее выражение. Расслабленная поза арестанта, как и его самоуглубленный взгляд, могла бы навести на мысли о любителях аварского дурмана, левая рука безвольно свесилась до пола. Мужчина не обращал на это ни малейшего внимания – вплоть до того момента, пока его пальцев не коснулось что-то мокрое.