Волчье время

К вечеру Олрис начал понимать, что выражение «валиться с ног» вовсе не было преувеличением – он в самом деле чувствовал себя таким уставшим, что готов был растянуться прямо на полу, не думая о том, какое впечатление это произведет на наводнивших дворец беженцев. Под глазами у Ингритт залегли темные круги, и, глядя на нее, Олрис не мог не вспоминать о том, что именно из-за него Ингритт не удалось нормально выспаться. Даже Юлиан и Льюберт, всюду следующие за Лейдой, словно тени, выглядели слегка ошалевшими. И только по самой Лейде было совершенно не заметно, что за этот бесконечно-долгий день она еще ни разу не дала себе передохнуть. Казалось, ей каким-то чудом удается находиться сразу в нескольких местах. Она распоряжалась дворцовой прислугой, успокаивала беженцев, выслушивала донесения своих солдат – и Олрису казалось, что все эти люди ощущали в Лейде ту же озаряющую все вокруг энергию, которую он привык чувствовать в дан-Энриксе. Они тянулись к ней, как замерзающие люди тянутся к огню, и Олрис готов был побиться об заклад, что дело было даже не в Ривалене, висевшем у неё на поясе, а в этом самом ощущении надёжности. Среди этих напуганных, застигнутых врасплох людей Лейда была единственной, кто пребывал в гармонии с собой. Все остальные в лучшем случае готовы были хладнокровно встретить ожидающие их опасности, а в худшем – даже не пытались скрыть свою растерянность и страх.

Олрис не отказался бы узнать, как выглядит со стороны он сам, и в глубине души надеялся, что смотрится, по крайней мере, не настолько жалко, насколько он себя чувствует. Недавний приступ лихорадки, разбудившей его прошлой ночью, кончился так же внезапно, как и начался, оставив после себя звенящую слабость во всем теле. Но, хотя Ингритт сердилась и твердила, что после приступа лихорадки следует лежать в постели, Олрис встал и присоединился к ней. Конечно, перевязывать раненых беженцев, как Ингритт, он не мог, но дел и без того хватало – нужно было помогать задерганной прислуге находить места для вновь прибывших, раздавать лекарства и еду, помогать очередному гверрскому солдату или посланному Иремом гвардейцу отыскать в этом хаосе Лейду… Олрис даже умудрился позабыть о том, что он всегда стеснялся говорить на местном языке, и удивился, обнаружив, что за эти месяцы стал объясняться на нем вполне сносно – во всяком случае, никто из его собеседников не удивлялся и не переспрашивал, что он пытается сказать.

За всеми этими заботами Олрис почти забыл об Олварге. Когда ближе к полуночи Лейда обратила внимание на бледность Ингритт, и, не слушая протестов, приказала им обоим идти спать, Олрис меньше всего тревожился о предстоящем штурме.

Спать они легли на тюфяках, брошенных на пол в императорской библиотеке – одном из немногих помещений, куда не пустили беженцев. Сердце у Олриса слегка саднило от того, что бывшие апартаменты Крикса и две комнаты, где раньше жили они с Ингритт, теперь занимали совершенно незнакомые, чужие люди. Правда, беженцев было так много, что постелей не хватало даже для раненых, детей и самых дряхлых стариков. И Олрис первый не хотел бы нежиться в кровати, пока кто-нибудь из раненых будет лежать на жёстком каменном полу (дан-Энрикс бы так никогда не поступил, это уж точно). Просто, когда Меченый привёл их в этот город, у Олриса чуть ли не впервые в жизни появилось что-то, что он стал считать своим. Даже теперь, шесть месяцев спустя, он восхищался обстановкой своей спальни – теплым блеском полированного дерева, тяжёлым винным бархатом портьер, прохладой льняных простыней, настолько гладких, что об них хотелось потереться носом... Раньше Олрис не подозревал, что к вещам можно привязаться почти так же сильно, как и к людям.

Мысль о его комнате была последним, что запомнил Олрис перед тем, как провалиться в сон.

...Проснулся он от ощущения, что над ним нависает что-то тёмное и страшное, как призраки из его детских снов. Открыв глаза и ощутив, что он по-прежнему лежит на своем тюфяке, Олрис почти поверил в то, что сейчас страх поблекнет и отступит, как бывало всякий раз, когда он просыпался от того, что ему снился плохой сон – но жуткое, мучительное ощущение не проходило.

Темнота вонзалась ему в мозг, кипела у него в желудке, словно он тонул, захлебываясь в ядовитой, черной жиже. «Кажется, меня сейчас стошнит» - подумал Олрис, судорожно хватая воздух ртом. Он подтянул колени к животу и закрыл голову руками, как будто надеялся отгородиться от обступившей его темноты. Он чувствовал себя ужасно маленьким и слабым – настолько же слабым, как в то время, когда ему было восемь или девять лет, и он лежал на своем плоском тюфяке в комнате матери, а по стене за загородкой яростно метался силуэт Рыжебородого.