Волчьи стрелы

— Что же мне делать теперь? Ведь из-за вас, окаянных, нам житья не дадут, заклюют, — продолжала она, рыдая. — Мало того, что без мужа, так еще и вы, сыроядцы. И так уже на меня косятся, шепчутся соседи, что дружинные ко мне повадились. А тут еще и смертоубийство на моем дворе! Да нас камнями забьют. Скажут: ведьма, волшбитка, приворожила ратных и стравила меж собою!

— Прости, Лебедь! Не желал я дурного никому, а тебе и подавно, — сказал Вышата, с трудом поднявшись и кряхтя. — Не хотел я убивать никого, но тут уж либо ты, либо тебя … Понимаешь, знаю я его хорошо. Он хоть и дружиный, а человек худой, злобный. Всем ведомо, как он в походах на пугандов не хуже степняков зверства чинил: девиц молодых бесчестил, а потом груди им отсекал да горло резал. Да и приговаривал: «им можно, а нам нет?». Коли на тебя он глаз свой поганый положил, не дал бы он тебе более прохода. Не лаской, так силою бы заполучил!

— А ты что, лучше? — проговорила она сдавленным голосом. — Ты такой же убойца, изувер, как и он! Тебе-то что от меня надобно? Сам ведь меня преследуешь. Неужто баб других в Сеяжске нет, окромя меня, несчастной? Да и краше и моложе есть, хоть отбавляй!

— Нету краше и милее! — твердо возразил Вышата, выдав свои чувства. — Послушай меня, я тебя и пальцем не трону. Клянусь светлой памятью моей матушки, вот тебе крест! Сейчас, погоди маленько, охолонь! Сейчас ….

Хромая, гридин доковылял до ворот, приоткрыл створку и высунул голову. Уже стемнело, и на улице не было ни души. Вышата затворил ворота и повернулся к Лебеди.

— Телега есть у тебя? — спросил он.

Лебедь удивленно уставилась на гридня, не сразу поняв его вопрос.

— Что? Какая телега? Зачем? Ну есть… За кузней стоит. Но что толку от нее, коня ведь нету.

— Конь — моя забота! — перебил он. — Тащи самый большой мешок, аль сукна кусок побольше! А ледник у вас есть?

— Есть, в подкетье. Да о чем ты все толкуешь? Какое тебе дело?

— Будем молиться, чтобы никто с улицы не подглядел и не подслушал. Авось пронесет. А мертвяка на себя беру. Обставлю так, что я его не у тебя, а где-нибудь подальше отсюда прирезал, ну а тебе и рядом не было.

— Брось, дружиный! Негоже над мертвыми глумиться, грех это смертный! — возразила Лебедь.

— Сама же сказала, что житья вам не дадут, ежели люд прознает. О дочке подумай, ей ведь тоже достанется. А грех весь на себя беру. Я один виновный в этом, мне и разгребать.

Глава 11. Суди меня, воевода!

Укрытый могучим тыном не хуже небольшого острога, дом Дмитрия дремал неподалеку от детинца. Жилище было просторно и основательно. Каменная одноэтажная подклеть, ломившаяся от снеди и скарба, походила на замок Кощея — серая грубая кладка, не окон, не дверей. Сверху на нее уселась дубовая изба в два жилья[62], а тесовая двускатная кровля завершалась дощатым теремком. Точно молодая поросль у подножья могучего дуба, вокруг ютились хозяйственные срубы: амбары, мыльни, кузни, конюшни, людские избы.

Признаться, назвать дом красивым язык не поворачивался. Подобно своему хозяину, он был крепок, невзрачен и плешив. Никаких крылец и гульбищ; вместо резных наличников косящатые окна обрамляли простые доски. Почти все пространство между зданиями занимали яблони, но и они украшали двор разве что в весеннем цвету. Сейчас же лысые деревья сучили на ветру своими тонкими прутьями, словно какие-то гигантские опрокинутые пауки.

— Господи ты Боже! Кого это ни свет ни заря принесло? Никак кархарны у городских стен, раз в такой час по его душу явился кто-то! — заворчала Марфа Тимофеевна, продирая глаза спросонья и поднимаясь с ложа.

Подобрав подол исподней сорочицы, она подошла к окошку и приподняла ставни. Охальник холодок тут же забрался в сумрачную ложницу, ущипнул воеводскую жену за пухлые щеки и ляжки, окончательно прогнав ее сон. Она увидела, как старый ключник, в тулупе прямо поверх ночной рубахи, выполз из людской и нехотя поплелся к воротам. Снова раздался настойчивый стук, от которого старик невольно вздрогнул.

— Хтоо тамаааа? Воевооода спит еще! — отозвался ключник сквозь глухие ворота.

— Я Вышата, гридин княжий, — послышалось с улицы. — Передай хозяину, что преступление свершилось лютое, и он немедля должен о нем узнать.

— Преступление, говоришь? А до рассвета преступление твое не подождет?

— Да как же оно подождет, ежели уже свершилось?

— Что за преступление?

— Душегубство!

Ключник задумчиво пощипал жидкую мочалку своей бороды и прищурился.

— А чью душу загубили? Хорошего человека аль худого? Ежели душонка черная, так может оно до утра потерпит? А то больно воеводу будить не хочется, — ехидно ответил старик.

— Одному воеводе скажу лично. Впусти, отец! Ей богу, не было бы важно, не тревожил бы Дмитрия так рано.

— Ладно, так и быть. Пойду будить хозяина, но смотри, осерчает поди…

— Конечно, осерчаю. Вы не только меня, а всю улицу небось своими воплями пробудили. И что не спится людям? Больше спишь — меньше грешишь, — вмешался дворский воевода, уже несколько минут стоявший за спиной ключника, одетый и при оружии.