Волчьи выродки

– Ну, тогда вам, наверное, известно, как там умеют бить и издеваться, – скривил губы Алексей, не обратив внимания на реплику офицера. – Нас с матерью избили до полусмерти! Эсэсовцы отлично знают о таких жетонах и, конечно же, нам на слово не поверили.

– А что вы им сказали?

– Я им сказал, что этот жетон я снял с убитого солдата.

– Так. Что дальше?

– А дальше они очень быстро – у них разведка работает не хуже нашей – установили, что найденный у меня при обыске жетон принадлежит Сашко Николаю Ивановичу… то есть мне! – понизил он голос. – Истязать на какое-то время меня перестали и отправили в Минск, в штаб «Абвера» при дивизии Дерливангера. А когда и там услышали от меня ту же историю, что я рассказал в Сатликовичах, меня и мать отправили в Майценех, чтобы здешние эсэсовские врачи «развязали» мне язык с помощью своих опытов.

– Каким образом?

– Они мне на голову надевали нечто вроде железной колодки, а затем, сдавливая её, дробили мне череп. При этом возле каждого уха стоял огромный динамик, и из них через каждую пару секунд раздавался такой рёв, что создавалось ощущение, будто бы ты находишься в центре взрыва полутонной авиабомбы. Я сразу понял, чего они хотят добиться, – усмехнулся узник. – Если бы этого я не изучал в институте, то вряд ли догадался бы…

– Чего же они добивались? – нетерпеливо спросил полковник.

– Они хотели искусственно создать коммоцию черепа или, другими словами, создать такую контузию, при которой у человека может развиться травматический психоз и его нервная система станет бесконтрольной. В такие моменты человек с тяжёлой контузией начинает бредить и может рассказать всё, что угодно…

– Да, такое у эсэсовцев часто практиковалось, – подтвердил его слова Смоленский.

– Так я же уже сказал вам: состригите с меня волосы и вы увидите, в каких шрамах у меня голова, – опять повторился Бородин. – И вы убедитесь, что я не вру.

– Я тебе и без стрижки верю, – тихо проговорил Жогов. – Продолжай…

На мгновение Бородин остановил свой взгляд на полковнике и посмотрел ему в глаза, желая убедиться в его искренности.

– Как только я понял, чего хотят эсэсовские врачи, я не стал дожидаться, когда они из меня сделают идиота, а сам прикинулся сумасшедшим, – продолжил он, увидев, что офицер не отвёл своего взгляда в сторону. – Какое-то время они за мной наблюдали, слушали мой бред и ту ахинею, которую я нёс целыми часами… В общем, я так усердствовал, что в конце концов убедил их, что я конченный кретин, и тогда они отстали от меня.

– А как же мать пострадала из-за чужого имени, взятого тобою на себя?

– Она так же, как и я, сначала пыталась убедить эсэсовцев, что этот жетон не мой, что я её сын, а никакой не разведчик… А потом уже здесь, в Майценехе, когда она увидела меня сумасшедшим и с ранами на голове, её нервы сдали, и она бросилась на одного из врачей, пытавших меня, – это случилось во время утреннего обхода, когда гестаповские костоломы подбирали для себя подходящие «подопытные объекты» – и пыталась убить его заточенной алюминиевой ложкой, – он замолчал, пытаясь подавить подступивший к горлу ком.

– На, выпей воды, – протянул ему Жогов стакан, в который налил хрустально чистой воды, – и успокойся…

– Она не успела даже ранить этого эсэсовца, когда её в упор изрешетили из автоматов жандармы из личной охраны гестаповских врачей, – делая крупные глотки, продолжал рассказывать Бородин. – И меня в очередной раз захотели проверить, заставив сжечь её в крематории: они хотели посмотреть, как я поведу себя в такой обстановке, какова будет моя реакция! Ведь мы утверждали, что мы мать с сыном, хотя они в это так и не поверили… Похоже, что многие из врачей не верили и в то, что я ополоумел, – он поставил стакан на стол и сделал глубокий вздох. – Я понял, чего они хотят, и разочаровал их: я отправил труп матери в печь так же, как проделывал это с другими трупами – с песней и присвистом!..

Тяжёлая и гнетущая тишина нависла в кабинете над присутствующими после такого рассказа искалеченного бывшего узника концлагеря. И таких судеб миллионы – в голове не укладывается! Все присутствующие с горечью глядели на Бородина. Дорогую цену пришлось ему заплатить, чтобы выжить в концлагере! А уж какие душевные переживания – это уму непостижимо! У Анастасии Ильиничны было настоящее смятение чувств: в душе её царил ад, и она еле сдерживала слёзы.

– В личной карточке записано, что ты, Алексей, находишься в Майценехе с 1941-го года, – прервал гнетущую тишину Жогов. – Это тоже описка?

– Да, здешний доморощенный переводчик был вечно пьян. По-видимому, он был из разряда сентиментальных эсэсовских палачей и плохо переносил то, что творилось в концлагере, – с горькой усмешкой ответил Бородин. – Похоже, что немецкая пунктуальность и педантичность здесь, в Майценехе, проявлялась только во время казней, но никак не при заполнении документов.

– Похоже, что так, – согласился с ним полковник. – Анастасия Ильинична, у вас фотография сына с собой? – обратился он к Сашко.

Женщина трясущимися от волнения руками достала из дамской сумочки фотокарточку и протянула её Жогову.