Волчья ягода

Голуба оставил жеребца в Еловой – по свежему снегу животине надрываться негоже. Он перекинул через плечо Нютку и та, радостно хихикая, пела «Сватаем голубку голубю». Аксинья увязала в снегу, с трудом вытаскивая ноги, обутые в старые поршни. Скоро ноги стали влажными и холодными, зубы стали выстукивать ледяные напевы.

– Э-э-эй, – махнул рукой Голуба, и двое мужиков спрыгнули с лоснящихся, пышущих здоровьем коней. – Товарищи мои, Третьяк Мышь и Хромой.

Те хмуро кивнули. У каждого сабля в ножнах, громоздкий вогненный бой с другого бока. Будто не сватать девку пошли, а крепость вражескую брать.

Голуба вел жеребца под уздцы и говорил быстрее обычного, корчил рожи:

– Припас я подарки невесте да теще будущей, авось рады будут. Целый месяц голову ломал, чем бы удивить. Бабы – они племя непонятное, что надобно? Столько маеты! Я даже забыл, жена мне на что? А, Нютка, скажи?

Девчушка морщила нос, раздумывая над вопросом.

– Как зачем? Еду готовить да избу убирать… Песни петь!

– Мала ты, голуба, ничего не понимаешь еще. Жена – она мужику дана, чтобы силу в себе чуять.

– Голуба, не забивай дочке голову. Ты мне скажи лучше, как по-христиански тебя звать?

– Э, чего спросила! Я уже и сам забыл свое имя. Пантелеймон я, Пантя, мать так и звала. Давно это было.

– Голуба краше звучит, – утешила Нютка.

Он трепал языком не переставая, нес околесицу, будто хотел заслонить словесной шелухой и так понятное всем.

– Вот и пришли мы, – известила Аксинья и отворила ворота.

Товарищи Голубы оглядели с опаской двор. Вопреки обычаю, их никто не ждал на пороге, и горе-жених чертыхнулся сквозь сомкнутые губы. Сваты потоптались у ворот, уминая снег. Грязный пес с колтунами под хвостом лениво гавкнул и спрятался за поленницей.

– Ить как, голуба, – протянул жених. – Не надобен.

– Я зайду в избу, – сказала Нюта.

– Сказано да говорено… Эх, пермяки говорят, жениться – не вшей искать: гребешок не поможет.

– Голуба! – Нюта не могла смириться с неудачей.

– Айда, товарищи.

Он с досадой стукнул кулаком по высокой коновязи[58], и она ответила тихим недовольным гудением. Аксинья с Нютой жалостливо смотрели на мужика, но слова оправдания боялись вымолвить.

Молчаливые сваты дошли до Глебкиной избы. Даже суровые товарищи Голубы казались расстроенными неудавшейся затеей.

– Слышите? – обернулась Нютка.

– Голуба-а-а-а, – девичий голос летел за ними, словно быстрокрылая ласточка. – Голуба-а-а-а, да стойте вы.

– Лукерья, Лукаша, – только и мог повторять Голуба.

– Матушка боялась осрамиться… перед сватами, – запыхавшаяся Лукаша расплылась в улыбке. – Такое развела, что мы и не услышали.

– Лукашенька, я… я… – Голуба смотрел на девку так, словно явилась ему Василиса Прекрасная и ликом своим осветила все вокруг.

В остальном сватовство прошло гладко, Прасковья привечала жениха, подливала медовухи, нахваливала невесту и даже, против обычая, не отказывала «соколу ретивому, что прилетел из мест дальних», согласилась на обручение без проволочек, залилась радостным румянцем, словно Голуба сватал ее.

Лукерья, обряженная в лучшую душегрею с длинными рукавами, с богатым ожерельем[59], шитым кораллом, в высоком кокошнике, проплыла по комнате, не глядя на сватов, на родичей, на жениха. Проходя мимо Голубы, она выронила из рукава платок.

Жених желанный.

Голуба

Голуба казался пьяным. Но не от медовухи – он выпил немного, в голову ударила мечта, что казалась невозможной. Желание сделать своей девицу, ладную, пышную, словно лебедушка, мучило его хуже ячменя на глазу. Не отпускало, скручивало в конопляную веревку, будто безусого юнца.

Умеет Бог посмеяться над своими чадами.

Много лет назад его, молодого жеребчика, женили на худой востроносой девке. За нее давали хорошее приданое. Голуба, которого звали тогда Пантелеймоном, Пантюхой, с родителями не спорил.

Жена, хозяйство, родители – все проносилось мимо него, словно скакал он на добром коне в чистом поле. Голова кружилась от кулачных боев, ежедневных занятий до пота и крови на палашах и саблях. Когда пристреливали пищали и карабины, обучались обращению с огненным боем, меткой стрельбе, Пантюха не являлся домой несколько дней. В глине и порохе, сверкая ошалевшими глазами, он носился вместе с товарищами с утра до ночи, падал на соломенный тюфяк, запрыгивал в бесконечные сны, где вновь стрелял из пищали и лил пули, а старый, похожий на толстого кота Злоба орал под ухом: «Криворукий Пантюха, сколько говорил, осторожней с порохом! Руку тебе, гузастый, оторвет!»

Жена на отлучки молодого мужа не жаловалась, а может, Голуба просто не обращал на нее внимания. Даже понятный зов мужского естества в нем был приглушен изматывающим обучением. Строгановы готовили своих служилых людей и боевых холопов не хуже государевых стрельцов.

По деревням, острожкам и посадам выбирал Максим Яковлевич сильных, ловких мальцов. Родителям давал он зерна да прочей снеди. А десятилетних сорванцов отправлял в хозяйскую усадьбу, где они выполняли обязанности посыльных, помощников в конюшне, мыловарне, мастерских, а самые удачливые обучались ратному делу.