Волчья ягода

Никашка долго еще шатался по тропе, что занесена была снегом. Холодные комья с ветвей берез и сосен валились ему за шиворот, уши в куцей шапке прихватывало морозцем, зубы выстукивали «Крысы-крысы-крысы». Он сбросил с себя хмельное оцепенение, и вместе со злостью вернулись силы.

– Главная крыса – Аксинька, чтоб ее, – бормотал он.

И вместо того, чтобы вернуться в Еловую, к безутешной жене и сестре, пошел к знахаркиной избе.

* * *

Попрощаться с Тишкой собрались жители Еловой, и изба Прасковьи не смогла вместить всех. Еловчане тихо шептались, говорили пустые слова сочувствия Настасье и Никашке, ненароком разглядывали обезображенное болезнью лицо мальчика. Багровые язвы отливали теперь синевой, и по контрасту с белым венцом на лбу навевали мысль о страданиях. Смотреть на бедного Тишку без всхлипа было невозможно. Аксинья поцеловала его разгладившийся после болезни лоб, погладила тонкие пальцы. Спиной чуяла, как замерли в любопытстве односельчане.

Изреванная Настя прощалась с сыном безмолвно, только шептала бесконечную молитву, с непостижимым спокойствием глядя на первенца. Крохотный гроб вынесли во двор, и Тошка с Фимкой легко подняли его и, сопровождаемые еловчанами, понесли к храму.

Никашка удивлял чистым и трезвым видом, лохматые его волосы были вычесаны, борода разглажена, лишь руки выдавали настоящую натуру, они мелко подрагивали, скрюченные пальцы шевелились, словно хвост птички-трясогузки.

Его мутный взгляд остановился на Аксинье, губы растянулись в улыбке. Она могла корить себя за неосторожность и мягкосердие, желать погибели дрянному мужику, но сейчас, посреди церкви и еловчан, она была бессильна. Ни закричать слова проклятия, ни ударить по изъязвленной щеке, ни ославить на всю деревню. Аксинья отвернулась от Никашки, точно от нечистой силы. Она повторяла «Отче наш», выгоняла дурные воспоминания о прошлой ночи, совестилась перед невинным ангелом Тишкой. В разгар поминальной службы Аксинья думала не об усопшем ребенке, а о пакостях его отца.

Отец Евод в белом одеянии ожидал шествие у алтаря. Георгий еще суетился, зажигал свечи, проверял ладанку, всем видом своим показывал: он достоин чести быть алтарником, мирянином, избранным для помощи иерарху.

– Господи, упокой младенца, – тянул отец Евод, и неумело ему вторил Георгий Заяц, и каждый верил, что чистая, не замутненная ни единым грехом душа Евтихия, сына Никона, вознесется в небо.

Настя поставила свечку за упокой души, ее лицо озарил свет – то было отражение лика Богоматери. Отец Евод, заботливый пастырь, после короткого отпевания подошел к скорбящей матери и потерянному отцу, что-то говорил им, и, хоть ростом он не вышел, казалось, что склоняется он к ним с высоты своего духа, а они тянутся к нему за помощью. Настя рассказывала о чем-то батюшке с горячностью и чувством, и Аксинье померещилось, что указала мать на нее, а отец Евод понимающе улыбнулся.

4. Клещи

Ефим на первом же сходе сказал еловчанам:

– Прозвание отца моего, Бедняк, оставьте вместе с ним в прошлом. Я – Фимка Клещи, так меня и зовите.

И никто не решился с ним спорить. Отца его, Макара, прозвали Бедняком много лет назад, когда двор его был самым скудным от лености и нерадивости хозяина. Сын его не унаследовал дурных черт и по праву отказался от отцова прозвища, это ясно было каждому еловчанину.

Яков Петух нахмурил брови, и всякий понял, что известия нерадостные:

– В городе порешили ям на Бабиновской дороге распределять между всеми черными людишками, не делать исключений.

Ямская повинность[65] издавна возложена была на черное, податное население государства. Малолюдная деревушка Еловая ухитрялась отговариваться, увещевать солекамского целовальника. Из семнадцати дворов сохранилось двенадцать, мужиков и того меньше: староста Яков, Георгий Заяц с сыном Тошкой, убогий Семен; Мелентий, сын Петра; вертопрах Никашка; Глебка-кузнец и входящий в возраст брат его; старый Демьян и Ефим Клещи.

Тому, на кого падет выбор, надлежало с семьей и хозяйством переехать в одно из ямских поселений, что прилепились к Бабиновской дороге. На устройство давались скудные деньги, скотина, особливо хорошие жеребцы, но переезжать и обустраивать новый дом мужики не хотели. Ямская повинность, словно топор, висела над податным населением.

– Я кузнец, мое дело сторона, – лыбился Игнатка.

– Я ж, ребята, развалюсь там, а то б вызвался, – скрипел Демьян.

– Угомонитесь, точно куры раскудахтались, – прикрикнул Яков. За ним все признавали право повысить голос и сказать что-то резкое.

– Я согласен на ям, – негромко сказал Фимка, и все разом замолкли.

– Сынок, да ты чего? – Фекла ни на минуту не оставляла сына без присмотра, будто боялась беды, и пришла с ним на сход.

– А что? Дело по мне. Говори, Яков, что делать надобно! Ефим Клещи, Макаров сын, готов.

Яков довольно кивнул. Одно дело решено.