Волчья ягода

– Знаю, что золовка – злая головка. Но ты точно царь Ирод, что младенцев убивал.

– Ирод, говоришь, – Прасковья говорила все быстрее, и ее плевки летели Аксинье в лицо. – Невестка моя опять урода родит! Он сразу умрет или пару лет повременит. Где сил взять, чтобы вырастить всех? Своего сына на ноги поднимать надо!

– Доченька моя, лапушка, – дородная Татьяна, старостиха, заскочила в избу и прижала к себе Настю.

Тихая, безропотная, всегда пряталась она за спиной мужа Якова, и Аксинья припомнить не смогла бы сейчас последнего слова, сказанного ей. Другая мать давно бы выдрала последние космы Никашке, настроила мужа против залетной семьи, что ввергла голубку ее в несчастье супружеское и материнское. Старостиха слова худого Прасковье не сказала, мягкая душа.

– А почему такая холодная? Замерзла? Бедная ты моя, – Татьяна грела ее руки, стащила с себя платок и укутала голову и шею Насти.

– В бане заморозить ее хотели, – сказала Аксинья, выбросив последний ломоть их с Прасковьей дружбы. И тот давно плесенью покрылся.

– Худой ты человек, Прасковья. Господь, прости меня, – сказала без зла, будто с удивлением Татьяна.

– Мамушка, ты тут? – Настя очнулась от забытья и через силу улыбнулась.

– Прасковья, давно рожает Настя?

– Так с утра вроде. Она спозаранку, со вторыми петухами орать начала.

– А я не нужен вам? Можно я на реку пойду? – подал голос Павка. О нем забыли в суете и обвинениях.

Все, кроме Насти, не сдержали улыбки. Бабье царство закабалило мальчонку.

– Иди, да к вечеру возвращайся.

– А-а-а, – Настя дождалась, когда Павка закрыл за собой дверь, и зашлась раненой птицей. – Не могу уже! Не хочу-у-у!

Из последних сил она пыталась вытолкнуть ребенка из себя, и кричала, и губы искусала в кровь, и ругалась такими словами, что свекровь ее морщилась, точно от удара кнутом. Лишь глубокой ночью Аксинья приняла ребенка, и шейка его обмотана была пуповиной. Быстрый взмах ножа, перевернутое вниз тельце, резкий удар по гузке – ребенок молчал.

– Говорила я, ничего хорошего, – причитала Прасковья.

– Богоматерь, помоги ты дочери моей, – шептала старостиха.

– Да кричи ты, давай! – Аксинья тряхнула младенца, и тонкий крик залил избу светом. – Девка родилась!

Настя лежала, смежив веки, и щеки ее ввалились, и рот обметало от невозможного напряжения.

– Неужели померла? – спросила Прасковья.

Аксинья прижала руку к Настиной груди:

– Спит невестка твоя. Умаялась.

Аксинья вышла из Прасковьиной избы, когда холодное солнце уже осветило заснеженные сосны, согнувшиеся березы, укрытые белым одеялом дома, сараюшки, бани. Снег переливался в лучах солнца и белизну свою сменил на кипрейную свежесть. Аксинья, уставшая после бесконечной ночи, оставила за спиной бессилие, шаг ее стал упругим и младым, и руки не наливались тяжестью, и в сердце цвела надежда. И Настя наберется сил, и дочка ее выживет, и, упрямая, как все бабское племя, освободится от хворей и пакостей, что наслал Бог на Никашкино потомство. И Строганов не посмеет забрать Аксиньино дитя.

Она подходила уже к избе своей и знала, что лишь зайдет домой, прижмет к себе дочь, вдохнет ее запах, пригладит каштановые пряди и…

– Аксинья, они… я ничего… а они-то! Господи, прости! – Отец Евод в одной рубахе выскочил на крыльцо и лишился всей степенности и важности.

– Отец Евод, где Сусанна?

– Забрали они ее, недавно забрали.

– Кто забрал? Кто? – Аксинья знала, что нельзя пускать к сердцу лютую стужу, что надо сейчас говорить, выяснять, действовать.

– Богато одеты. Одного из них знаю, с Лукашей венчал. Ухмылка такая у него, беззубая, разбойничья. Мамона[96], прости Господи… Налетел, сказал, что хозяин велел дочь привести.

– Дочка, дочка моя… – Тьма наступала на Аксинью, и сил сопротивляться ей не было.

Лишь на следующий день разлепила она опухшие от слез глаза. Смочила водой пересохшее горло. Отец Евод утешал ее, читал молитвы, призывал к смирению:

– Бог послал тебе испытание. И ты должна с мужеством нести наказание и молиться. И через многодневное покаяние укажет Господь тебе путь.

Аксинья выла и царапала ногтями стены, и молитвы застревали в ее горле. Наказание слишком велико, чтобы она смогла его пережить.

После передышки отец Евод снова начал душеспасительный разговор:

– Диавол овладел твоей душой, Аксинья. Ты хулишь людей, забравших твою дочь, ругаешься так, что не пристало женщине. Покайся.

– Уходи, батюшка. Две седмицы ты у меня живешь.

– Выгоняешь меня?

– Нет, прошу тебя. Не покаюсь я, и нет мира в душе моей. Ненавижу я его люто, и… Лучше вам уйти.

Отец Евод собрал свой нехитрый скарб, перекрестился перед образами, вздохнул, словно не хотел он покидать знахаркину избу.

– Покайся перед отцом дочки своей. В ноги ему падай – вот тебе мой совет, – на прощание сказал и тихо закрыл дверь.

Она осталась одна в своем безумии.

8. Дорога

Аксинья проснулась задолго до рассвета и краткий, словно жизнь снега на горячей печи, миг радовалась пробуждению. Сейчас она сложит дрова в печной зев, высечет огонь, покормит кур, съест краюху вчерашнего хлеба, разбудит дочь…