Волчья ягода

Аксинья благодарила новый день и Госпо… И память ее споткнулась, и вывернуло ее всю наизнанку от огненной мысли: нет дочери, нет! Как могла она забыть, как могла позволить безмятежности овладеть своим разумом.

Строганов.

Кровопийца. Изувер. Украл дочь.

Она застонала и перевернулась на другой бок. Еще пара часов сна ей не помешает. Потребуется много сил, хитрости, мужества, черт знает какой изворотливости в наступавшем дне.

Нечисть.

Злыдень.

Брыдлый[97] вымесок.

Она ворочалась, словно старуха, и перебирала все ругательства, что хранились в голове ее. Она говорила их вслух, точно помешанная, и не стыдилась худоумия своего.

Шаврик[98].

Славных этих слов не вспоминала с той поры, как играла с еловскими мальчишками, как спорили они, кто изрыгнет больше обзывательств. Оксюша и Ульянка всегда выигрывали, и парни отдавали им пряники или подставляли лбы для щелчков.

Сейчас успокаивала она себя смешными иль непотребными словесами, и каждое из них подходило Строганову. Знала Аксинья, что только закончится внутри ее перебор кличек для Нюткиного отца, как завоет она белугой, закричит раненой медведицей, закаркает злым вороном.

Кромешная тьма чуть отступила, в избе можно различить и стол, и печь, и сиротливую лавку, где спала дочь.

Захлопала крыльями Степашка. Почему Аксинья так и не свернула ей шею? Светлая, крупная курица исправно несла яйца, кудахтала на соседок, и всем была хороша, кабы не ее тезка.

Аксинья с кряхтением встала, босыми ногами прошлепала по ледяной соломе, выстилавшей пол. Не было сил натягивать шерстяные чулки. Кончились силы жить.

Она споткнулась на ровном месте, выругалась, помянув черта, перекрестила рот. Вовремя отец Евод покинул знахаркину избу, сегодняшние речи не предназначены для ушей, исполненных благодати.

В подпечье[99] не нашлось дров. Во вчерашнем угаре Аксинье было не до хозяйственных забот, а отец Евод не позаботился о запасах, растревоженный исчезновением Нюты. Аксинья выгнала постояльца, а сейчас ощутила нечто, отдаленно похожее на сожаление: отец Евод и насолил, и наперчил ей, но было в его присутствии что-то успокаивающее. А сейчас осталась она одна-одинешенька.

В ночь на Иоанна Златоуста[100] крепкий мороз обрушился на пермские и уральские земли куда раньше срока. Народ шептался, что впереди долгая и гибельная зима, что грядет нападение на слабое Московское государство, что молодому царю Михаилу Федоровичу грозит беда. Но их досужие выдумки мало кого волновали. Аксинья за слова эти не дала бы и плесневелого хлеба. На нее обрушилась беда, и казалась она страшнее всех возможных несчастий государства.

Мороз искусал лицо, руки, залез под легкую душегрею, насмешничал и тормошил. Аксинья нагребла тощую охапку дров, увидала, что в поленнице изрядно убыло. Вечность спустя дрова в печи разгорелись, заполнили дымом избу – сырые, промозглые, от них самый угар.

Аксинья кашляла, ее внутренности словно разрывало на клочки, рвало на части и душу. Прошло время, дым улетел через оконце-продух. Аксинья жевала хлеб и не ощущала ни запаха, ни вкуса, ни сытости.

Куры клевали зерно и крошки, негромко кудахтали. С ними-то что делать? Твари Божьи, хоть скудоумные и вздорные. Мороз просунет любопытный нос в покинутое человеком жилье, замерзнет птица в избе, не топленной день-другой.

Она быстро увязала в узел скудные пожитки, выгребла из сундука мешочек с перетертыми травами, что чудом спасены были от неистовства отца Евода. На себя надела рубаху, два сарафана, старый теплый тулуп с Прасковьиного плеча, толстую душегрею, повойник зимний. Сверху укуталась в толстый плат для пущего тепла, прихватила рукавицы из овечьей шерсти. Чулки, высокие сапоги с доброй кожи, справленные прошлой зимой по дочкиному настоянию. Зима не любит опрометчивых и глупых.

Аксинья проверила печную заслонку, разворошила обугленные полешки, завернула краюху хлеба себе на обед. Молитва Богоматери, три поклона, последний взгляд на родное жилище.

Черныш, задрав хвост-бублик, крутился возле хозяйки, поскуливал душевно, перебирал лапами, заглядывая в глаза, точно нищий на паперти.

– А с тобой что делать-то, черный бес? – Аксинья присела возле пса, потрепала его по холке.

Она прижалась к теплой шкуре и закрыла глаза. Черныш изворачивался, лизал ее щеки, точно целовал любимую на прощание. Пес извалялся, по своему обыкновению, в опилках и соломе, пах прелостью и грязью, но благодушие его и бесконечная любовь вселяли в нее силы и уверенность, что настанет рассвет.

– Пойдем, псинка, пойдем, мой хороший, – хозяйка освободила его от веревки, и Черныш побежал впереди нее, словно указывал дорогу в румяном мареве.

Аксинья проклинала свое мягкосердие, из-за него потеряла время – отправилась в Еловую, чтобы решить судьбу куриного племени. Таисия лишь вытаращила коровьи глазищи, и недостало ей ума спросить, почему знахарка сама не могла приглядеть за птицей. На то и был Аксиньин расчет. Тот же Тошка задал бы тьму-тьмущую вопросов, насторожился…

– Мужики-то мои спозаранку в лес уехали, за дровами, ветками… да Бог знает чем, – делилась Таська.