Волчья ягода

Она попыталась встать, барахталась беспомощным кулем, снег проваливался под руками и ногами, лип, тянул вниз. И она оставила свои попытки. Снег засыпал ее, точно белый саван. И тепло неожиданно охватило все тело, и сон смежил веки. Заснуть здесь, в мягкой постели Морены, и не тревожиться больше ни о чем. Жизнь – тяжелый путь, и окончание его принесет облегчение. Аксинья забылась, провалилась в сладкую дрему.

– Вставай, дура, – закричал кто-то прямо под ухом.

Аксинья отмахнулась от голоса, свернулась плотным клубком. На улице потемнело, бесновалась вьюга, а ей, точно лесной зверушке, было уютно да тепло в норе.

– Не думал я, что ты, знахарка, такая слабая да скудоумная.

Насмешливый голос не смолкал, он глумился над Аксиньей, бил в самые слабые места, мучил.

– Оставь ты меня в покое, – пробурчала Аксинья. – Спать хочу.

– Заснешь навечно, ведьма. А дочери твоей скажу, что мать ее на дороге, точно нищенка, околела.

– Не посмеешь, – Аксинья зарычала, точно разъяренная собака.

Не отыскать ей спасения от проклятого, ни в жизни, ни в смерти. Он точно змей, посланный искушать Еву и увести ее из райского сада. Десять лет назад его синие глаза, его настойчивость, жалость и нежность ввели ее в грех прелюбодеяния. И с той поры нет Аксинье покоя на белом свете.

– Ты не во мне изъян ищи, а в себе, ведьма. С радостью ты творила беспутство и виновата не меньше моего. Вставай и иди.

Аксинья пыталась встать на колени, и ноги разъезжались, точно не умела она ходить. И в рукавицы набился снег, и ветер насквозь продувал платок и не желал отпускать ту, что стремилась в мир мертвецов. Зачем прогнала Черныша, теплого славного пса? Сейчас он прижался бы к ней, вернул ее в мир живых, согрел.

Всегда она совершала нелепые, глупые поступки, расплачивалась за них и…

Наконец она выползла из ямы и застонала, не чувствуя под собой ног. Гадкий мужской голос продолжал издеваться над ней, и обзывал ее, и сулил наказания, и напоминал о ее ошибках. Она выпрямилась и поняла, что замерзла так, что скоро плоть ее не выдержит и сердце не сможет дальше гнать кровь по жилам.

Сколько верст осталось до Соли Камской? Не потеряла ли она дорогу? Может, идет Аксинья уже по белому полю, ведь снег сровнял дорогу и обочину, небо и землю, и в белой круговерти сложно было угадать очертания деревьев и кустов.

Аксинья продолжала свой путь, и шептала яростные ответы Строганову, и вспоминала его синие глаза и синие глаза своей дочери.

Она брела долго. Холод все глубже заползал в нее, и она не чуяла уже обжигающего ветра, снега, что залепил ее ресницы и брови, лип к лицу, лез за шиворот. Она ощущала безумную жажду и ловила белый холод языком. Снег таял, она глотала жгучую воду, но язык тут же становился сухим, горло перехватывало шершавой теркой, и она вновь ловила холодные крупицы.

Она услышала лошадиное ржание. На смену колокольному звону и голосу Строганова пришла новая важда[101], Аксинья не удивилась и продолжила бесконечный путь. Морока казалась подлинной, как сама жизнь: послышался конский топот, скрип саней, которого не мог заглушить свист ветра. Звуки приближались, и Аксинья остановилась и повернула голову навстречу им.

Да, она не ошиблась. Во вьюжном мареве различить можно было две лошади, большие сани и возницу, вжавшего голову в плечи.

– Тпру-у-у. Эй, ты человек иль нечисть лесная? – Возница, укутанный в овечий длинный тулуп, выкрикнул вопрос.

– Я… я… – сколько ни пыталась Аксинья выговорить что-то, замерзшие губы не слушались ее.

– Баба! Экое диво, баба одна да посреди дороги. Видно, нечистая сила – боровуха[102] или лешего женка.

– С-с-ст-о-о-ой, – губы не слушались Аксинью, будто вылеплены они были из замерзшей земли.

– Что за черт, возница? С кем разговариваешь? Совсем рехнулся! Поехали! – куча, обложенная пушниной, издала громкий рык.

– Да погоди ты, боярин, – мужик в овчине спрыгнул с саней, вгляделся в Аксинью.

– По-м-м-мо-ги, – говорила она, но лишь зубы выстукивали смертельную дробь.

Возница вглядывался в запорошенную снегом бабу, точно хотел разгадать какую-то тайну. Снег и ветер бесновались вокруг них в разнузданном хороводе, пели студеные песни, да только старания их были напрасны. Ни возница, ни измерзшая знахарка не замечали вьюжной пляски.

– Фимка, – выпустила последнее облако тепла Аксинья.

Есть на пути каждого человека тот поворот, когда решается его будущность, стоит главный вопрос: жизнь или смерть, пан или пропал. Для Аксиньи Ветер, порывистой знахарки из Еловой, которую материнское сердце погнало посреди мерзлого непогодья за дочерью, настал такой поворот. Не случись Ефиму Клещи, ямщику, провозить важного человека из Орла-городка в Соль Камскую, сгинула бы без следа и последней вести…

* * *

Ефим помог Аксинье забраться в просторный возок. Она залезла под толстую овчину, словно в объятия матери, и сани покатили вперед сквозь стужу и ветер, и не было у знахарки сил даже поблагодарить за спасение – она, разморенная теплом, заснула.

– Эй, просыпайся, мы к городу подъезжаем. – Кто-то тряс ее, и Аксинья неохотно открыла глаза.