Волчья ягода

Молодая хозяйка принесла глубокую кадушку с холодной, точно покровы зимы, водой, поставила ее подле лавки и, поминутно оглядываясь, ушла. Аксинья со стоном спустила ноги на крытый тонким ковром пол. Она попыталась сделать шаг и упала на лавку.

Аксинья подтащила кадушку поближе, опустила ноги и зашептала:

– Морена, заклинаю тебя,
Уйми боль, утяни ее в воду
Без дна и без брода,
Антонов огонь успокой.
Как бес говорит с сатаной,
Так я говорю с тобой.
Холод станет огнем,
Огонь обратится в холод,
Огонь станет холодом,
Холод обратится в огонь…

Когда заря окрасила небо брусничным соком, Аксинья уже крепко спала.

Эпилог

1. Приют

Небеса исходили белой крупой, и сугробы высились в два человеческих роста. Под ногами Аксиньи снег уплотнялся. И взбиралась она на белую гору, и глядела на весь белый свет. Глаза ее стали зоркими, и богатый город виделся в сизом мареве. Всадник на красном коне взметал снег, пыталась она разглядеть: черный, точно вороное крыло, кафтан, широкие плечи, мощный стан.

Он приближался к ней, и Аксинья напрягала глаза, щурилась сквозь белесую завесу. Всадник подлетел к самому сугробу и поднял что-то над собой. Аксинья вгляделась: в руках его была тряпичная кукла, не крохотная фигурка, а крупная, с пятилетнего ребенка.

Всадник тряхнул куклой еще раз, Аксинья вскрикнула в тревоге: не уронил бы. Кукла зашевелилась, затрясла ногами. Аксинья услышала писк, она хотела крикнуть всаднику: «Освободи ее, оставь! Не видишь, ей больно». Но молчала, не зная, чье имя выкрикнуть, будто была в этом имени какая-то важность.

Спустя бесконечные минуты всадник поднимал голову, и Аксинья видела, что нет у него лица. Она с жутким криком просыпалась, пыталась отряхнуть сновидение с ресниц, но оно повторялось вновь и вновь. И всадник с каждым разом становился все наглее, и Аксинья пыталась подбежать к нему, но снег обращался в рыхлый, холодный плен, и она проваливалась в сугроб, и холод обжигал руки и ноги, и писк куклы вгрызался в нее.

Аксинья чувствовала, что настал день, слышала голоса Лукерьи и ненаглядной дочери, пыталась пошевелить рукой, открыть глаза, сказать словцо, но сил в ней было не больше, чем в той тряпичной кукле из бесконечного кошмара.

Она чувствовала холодную тряпицу на своем разгоряченном лбе, ощущала стыд оттого, что мочит простыню под собой. Точно калека, послушно глотала теплую воду с привкусом трав, на большее не была способна.

После снежного сна Аксинья подхватила грудную немочь. Кашель не оставлял ее ни денно, ни нощно. Она лежала в лихорадке, далекая от всего мира, и Нюта, к которой так стремилась Аксинья, сидела у кровати и держала мать за руку.

Лишь на светлый день Введения во храм Богородицы[104] Аксинья вынырнула из лихорадки и выпила ковш колодезной воды. Она помнила, что пришла в дом Степана Строганова, где Голуба и Лукерья управляли хозяйством. Помнила, что должна молить Хозяина о милости и прощении. Помнила, что сквозь лихорадку и бред слышала милый голос Нюты, напевавший о голубке и соколе.

Не ведала одного: знает ли Строганов о ее непрошеном приходе, собирается ли выгнать ее на улицу, чуть пройдет хвороба. И сквозь бред изнуряла ее, выкручивала не меньше лихорадки тяжкая дума: как разжалобить его сердце.

Она поднесла к лицу руки, боясь увидеть безобразные культи. Откинула одеяло и подняла голову, и шея заскрипела, точно у старухи. Потрогала нос дрожащими пальцами. Средь мороза и ветра Аксинья сохранила тело, не утеряла ни единого перста. Равновесие присуще Божьему миру: перенесла грудную немочь, но травы, гусиный жир, питье, приготовленное Лукерьей по особому способу, знахарские нашептывания усмирили морозные поцелуи.

Пора бы забыть Аксинье о красе своей. Какая лепота на четвертом десятке, когда тело и лик изнурены тяготами и печалями? Оставить надобно в девичестве, в кружеве далеких счастливых дней заботу о внешней прелести. Ан нет! Не покинул ее и сейчас извечный женский страх превратиться в дурнушку, что достойна лишь жалости. Как часто лукавство играет с нами в прятки. Или лукавый?

Нюта зашла в клеть, неслышно ступая по скрипучим половицам, точно кошка, и отвлекла Аксинью от сбивчивых мыслей и телесной радости. Девчушка склонила голову и не глядела на мать, точно боялась грубого окрика или злого слова. Аксинья сразу приметила, что справили дочке новый камчатый[105] сарафан – серебряные да малахитовые узоры на синем фоне. Накинута багряная душегрея с ожерельем, расшитым разноцветными каменьями.

Аксинья откинула лоскутное одеяло, попыталась встать, но слабость опрокинула ее на пуховые подушки. Мягкая постель стала ее приютом и темницей. Не меньше седмицы – а сколько незнамо, дни без счета – Аксинья прохлаждалась в Степановых хоромах.